Антонина Пикуль - Валентин Пикуль

А разгадка была проста: стриженый «под нулёвку» Пикуль высоко бдительными офицерами был идентифицирован как беглый, объявленный во всесоюзный розыск, преступник. Как видите, действительно «узнали».

Милиционеры извинились за оплошность, хотя их вины не было никакой. И на этом, как в таких случаях говорят, инцидент был исчерпан.

Но я заметила — Валентин как будто был чем-то озабочен и расстроен. Я попыталась успокоить его и выяснить, в чем дело. Оказалось, этот «пустячок» разбередил воспоминания много пережившего в жизни человека. Валентин разоткровенничался:

1950-е. Беспутная шальная молодость. Регулярные сборища молодых литераторов… Прогрессивные (по сегодняшним меркам) мысли и высказывания. Короче говоря, возвращающегося с одной вечеринки Пикуля «любезно подвезли» в следственный изолятор. Два следователя вели допрос:

— Как ты относишься к КНОРЕ?

— С большой симпатией, — отвечал Пикуль.

— Что можешь рассказать о КНОРЕ? — продолжались вопросы.

— Совсем немного. Кнорре — талантливый писатель, одну его книгу под названием «Родная кровь» я читал. Хорошая книга.

— Что ты здесь придуриваешься! — стервенели следователи. — Тебя спрашивают о Комитете национального освобождения России (КНОРЕ). Мы знаем, что ты в этом комитете комиссаром? От таких речей в 1952 году веяло смертельным холодом. Это была попытка пришить знаменитую 58-ю статью. Две недели Пикуль переносил оскорбления, унижения и недозволенные приёмы допросов…

Так «исчерпанный инцидент» обильно посыпал сталинскую соль на нанесённую Сусловым рану.

Пикуль не работал…

В конце мая зашла в букинистический магазин и, увидев две книги о Японии (Толстопятое А. «В плену у японцев». 1908 и Николаев А. «Очерки по истории японского народа», 1905), купила их. Поскольку несколько раз видела в руках у Пикуля книгу Цивинского «50 лет в императорском флоте», где много материалов, посвящённых Японии.

Валентин Саввич заинтересовался этими книгами, не только прочитал, но и сделал какие-то выписки и пометки. Я подобрала несколько книг по этой тематике из фонда библиотеки и принесла домой. Среди них были: Горох А. «История японского народа»; Исии «Дипломатические комментарии»; Левицкий Н. «Русско-японская война»; Гауз-нер Г. «Невиданная Япония».

К моей радости, все книги были тщательно изучены и пошли в работу. Так началось новое прикосновение к Стране восходящего солнца, о которой Валентин Саввич много мечтал, но в которой никогда не бывал…

Через некоторое время он сказал: «Пожелай мне удачи, я сажусь за роман “Гейша”». (Таково было первоначальное название ныне широко известного произведения «Три возраста Окини-сан».)

Валентин Саввич большое значение придавал первой фразе любого своего произведения. Для него она была камертоном, настраивающим на работу. И поиски этой ключевой интонации часто оказывались мучительно долгими. Он садился, писал первое предложение, вставал, ходил, курил, мял и выбрасывал лист, и всё повторялось, иногда не один день, не одну ночь.

С романом «Три возраста Окини-сан» всё было иначе. На чистый лист без всякого напряжения легла фраза: «Это случилось недавно — всего лишь сто лет назад…»

Изголодавшийся по работе, Пикуль окунулся в повествование с головой. Насколько можно было, бережно и с нескрываемым интересом следила я за необычным изменением уклада его жизни. С интересом — потому что впервые видела настоящую работу писателя.

Над рабочим столом Валентина висел портрет (из коллекции доктора Сукарно) прекрасной японки в национальном костюме, на которую он изредка поглядывал, описывая аксессуары японских одеяний. Были здесь и две фотографии подлинной Окини-сан в фас и профиль. А вокруг: на столе, этажерке, на стульях и даже на раскладушке — стояли, лежали, шелестели раскрытыми страницами книги и журналы, газетные вырезки и фотографии, альбомы и словари, японские разговорники.

Именно разговорники дали удивительную возможность ощутить себя в кругу людей далекой загадочной страны.

— Гомэн кудасай, — извинялась я за своё неожиданное появление в его кабинете.

Уходя на работу, если Пикуль не спал, непременно прощалась: «Саёнаре».

А Валентин Саввич каждое утро, оставляя на столе записку, обращался ко мне: «Тануки…» Честно говоря, это имя принадлежало не мне. Оно как-то постепенно перешло ко мне от чудесного создания, почти ручной шустрой белочки, регулярно приходившей к нам на подоконник, чтобы разделить утреннюю трапезу.

На сердце — покой и внутреннее удовлетворение. Всё на своих местах. Пикуль вернулся на круги своя…

Волнения вызывали только мысли о моих детях. Марина всё лето работала в пионерском лагере пионервожатой, а Витя находился в спортивном лагере, и на дачу приезжали только на выходные. С каким нетерпением, считая дни, я ожидала этих коротких встреч с детьми. С раннего утра начинала колдовать у плиты, чтобы повкуснее накормить детей и идти с ними к морю.

Дети уезжали, и на неделю мы опять оставались вчетвером: Пикуль, я, пёс Гришка и… Окини-сан.

Как-то ночью я проснулась от непонятного шума. В комнате, где работал Пикуль, о чём-то спорили, что-то обсуждали. Я прислушалась. Несмотря на многообразие тембров и интонаций угадывался только голос Валентина. Облокотившись, я подвинулась к краю постели. Через открытую дверь в огромном зеркале над винтовой лестницей была хорошо видна освещённая комната. За столом сидел Пикуль. Жестикулируя и поворачивая голову в сторону воображаемого собеседника, Валентин обсуждал поход эскадры на Восток: в беседе (с присущими им голосами и соответствующими манерами) участвовали Небогатов, Коковцев и Рожественский. Пикуль возмущался, отчитывал кого-то, возражал, отдавал приказы, вскакивал со стула, прикладывая руку к воображаемому головному убору.

Может, это юнга вскакивал при появлении адмирала? А может быть, сам адмирал отвечал на чьё-то приветствие?

Зачарованная, я тогда сразу не поняла, что смотрю инсценировку ещё не написанной главы романа…

Верю, что между близкими душами существует телепатическая связь. Об увиденном я не обмолвилась ни словом. И буквально через несколько дней Валентин сам завёл разговор.

— Тося, — обратился он. — Давай поговорим вот о чём. Когда я пишу, я могу увлечься, что в порядке вещей для «сумасшедшего», — и улыбнулся. — Всякие странности творчества не должны тебя ни пугать, ни смущать. В свою очередь, хочу спросить тебя: могу ли я тебя не стесняться?

— А я уже всё видела… И всё понимаю, и не буду обращать на это внимания. Я пришла тебе не мешать, а по возможности только помогать.

С тех пор он чувствовал себя при мне раскованным и ничего не стеснялся. И не было в том ничего шокирующего, если Валентин Саввич в четыре часа ночи будил меня и говорил: