Эдвард О’Мира - Голос с острова Святой Елены

5 ноября. Наполеон не спал всю ночь и в постели оставался очень долго. Увиделся с ним в одиннадцать часов утра, когда он ещё находился в постели. Вновь увиделся с ним уже днём. Он опять заговорил о своём брате Люсьене. Наполеон повторил свои мысли о жестокости и несправедливости поступка союзных держав, которые подвергают гонениям человека, увлечённого только литературой и никогда не вмешивавшегося в дела, связанные с политикой. Как рассказал Наполеон, были случаи, когда его брат даже ссорился с ним. Верхом несправедливости является тот факт, что подвергают гонениям человека, который не представляет никакой опасности, тем более по прошествии двух лет после ссылки своего брата. Подобный страх, испытываемый союзными державами перед безобидной личностью, свидетельствует о том, что они сознают, что действуют против воли народа. «Тираны трепещут, когда они стоят перед порогом своего дворца, чтобы выйти наружу». Здесь Наполеон привёл цитату о Плутоне, трепетавшем от мысли, что земля раскроет перед ним все ужасы ада. «До какой степени деградации может дойти существо, — добавил Наполеон, — в образе посла одной из крупнейших держав Европы, когда этот посол подвергает гонениям человека, который никогда не был и никогда не желал быть монархом. Когда я умру, и, возможно, этот день уже близок, Джон Булль отомстит за меня».

6 ноября. У Наполеона улучшилось настроение, но состояние здоровья остаётся прежним. Рассказал мне об одной статье, которую он видел в газете. Статья сообщала, что Тальма оплатил его счет в таверне, когда из-за недостатка денег Наполеон предложил хозяину таверны оставить в залог свою шпагу. Наполеон заявил, что всё это неправда и что он не верит, что Тальма когда-либо мог сказать нечто подобное. «Я не был знаком с Тальма, — продолжал он, — до того как стал первым консулом. Тогда я очень благоволил к нему и очень ценил его как человека огромного таланта и одного из лучших, если не первого, в своей профессии. Иногда утром я посылал за ним, чтобы за завтраком побеседовать. Злопыхатели и клеветники писали, что Тальма обучал меня, как играть роль короля. Когда я вернулся с Эльбы, однажды у меня за завтраком в кругу учёных я сказал присутствующему Тальма: «Прекрасно, Тальма, итак, говорят, что ты учил меня, как нужно сидеть на троне. Ну что ж, это та самая вещь, которая у меня хорошо получается».

Вчера граф Бальмэн и барон Штюрмер имели продолжительную беседу с генералом Монтолоном. Они подъехали к внутренним воротам, где оставались некоторое время. Когда бы полномочные представители ни оказывались вблизи Лонгвуда, то немедленно об этом с поста охраны в «Колониальный дом» подавался сигнал, и обычно к ним из города направляли шпиона, чтобы тот следил за ними; но прямых попыток помешать их контакту с обитателями Лонгвуда не предпринималось.

8 ноября. Наполеон обратил внимание на то, что я хожу, прихрамывая, и спросил, не страдаю ли я подагрой. Я ответил отрицательно, объяснив, что моя походка вызвана тем, что вчера я носил тесную обувь. Я никогда не страдал подагрой и вообще никогда в своей жизни не провел ни одного дня в постели из-за болезни. Затем он спросил, страдал ли мой отец от этой болезни, и далее заявил, что порекомендовал бы мне для избавления от хромоты в течение всего дня воздержаться от еды, пить ячменный отвар и держать больную ногу на спинке дивана. Потом Наполеон заговорил о своём сыне, заявив, что его (Наполеона) мало волнует тот факт, что его сына лишили права наследования герцогством Пармским. Наполеон добавил: «Если он будет жить, то он станет заметной личностью. Что же касается этих ничтожных маленьких государств, то я бы предпочёл видеть моего сына частным джентльменом, имеющим достаточно средств, чтобы не голодать, чем монархом одного из этих государств. Возможно, что этот факт огорчит императрицу, поскольку он не получит её наследства; но всё это меня совершенно не волнует.

Император Франц, — добавил Наполеон, — чья голова забита мыслями о высоком происхождении, очень хотел доказать, что мой род происходит от старых тиранов Тревизо; и после того, как я сочетался браком с Марией Луизой, он нанял нескольких человек, чтобы они покопались в старых, затхлых генеалогических архивах, в которых они смогли бы отыскать то, что хотел доказать император Франц. Он вообразил себе, что, наконец, добился своего, и написал мне, чтобы я дал ему согласие на опубликование результатов исследования с приложением всех официальных документов. Я отказал ему в этом. Он настолько был увлечён своей любимой идеей, что вновь обратился ко мне, попросив меня не вмешиваться в это дело, заявив: «Предоставьте мне самому сделать всё». Я ответил, что это невозможно, так как, если это будет опубликовано, я буду вынужден обратить на это внимание, что я предпочитаю оставаться сыном честного человека, чем происходить от какого-то мелкого, ничтожного тирана Италии; что основателем моей императорской династии являюсь я сам.

Когда-то был такой Буонавентура Бонапарте, — добавил Наполеон, который жил и умер монахом. Бедняга спокойно лежал в своей могиле, никто не думал о нём до тех пор, пока я не стал обладать троном Франции. Затем вдруг обнаружилось, что у него было много добродетелей, которые ранее за ним не замечались, и папа римский предложил мне канонизировать его. «Святой Отец, — обратился я к нему, — ради любви к Богу избавьте меня от насмешек надо мной; вы находитесь в моей власти, и весь мир скажет, что это я заставил вас сотворить святого из одного из членов моей семьи».

25 ноября. Меня вызвали в «Колониальный дом», где я встретился с сэром Хадсоном Лоу, который стал допрашивать меня о различных делах, происходивших в Лонгвуде, и о беседах, которые я вёл с Наполеоном. Я ответил, что принял твёрдое решение не вмешиваться в дела, которые меня не касаются, и заниматься только тем, что относится к моей профессиональной деятельности. Губернатор заявил, что я должен был обсуждать с Наполеоном не только медицинские проблемы, и потребовал, чтобы я докладывал ему о темах бесед, которые вёл с генералом Бонапартом. Я ответил, что, во-первых, ни о чём важном мы с Наполеоном не говорили; во-вторых, я не обязан пересказывать содержание моих бесед с Наполеоном, если только подобные беседы не будут представлять особую важность для моего правительства.

Сэр Хадсон Лоу в ответ возразил мне: «Не вам, сэр, судить о важности бесед, которые вы можете вести с генералом Бонапартом. Я могу считать ряд тем представляющими огромную важность, которые вы, с вашей стороны, будете считать пустяковыми и не имеющими никаких последствий». Я заявил, что если я не могу полагаться на собственное суждение, то в таком случае я обязан докладывать ему обо всём, что бы я ни услышал, что поставило бы меня в положение человека, выполняющего самые позорные и постыдные обязанности. В ответ губернатор заявил, что это мой долг информировать его о том, что я посчитаю нужным, а также о темах моих бесед с генералом Бонапартом; в противном случае, если я не буду делать этого, то, обладая возложенной на него властью, он может запретить мне поддерживать контакт с генералом Бонапартом, за исключением бесед на медицинские темы, и только тогда когда меня будут вызывать к нему для этой цели. Это и есть мой долг, который я обязан выполнять для английского правительства.