Виссарион Григорьев - И корабли штурмовали Берлин

Вместе с июньскими белыми ночами пришло в Ленинград лето. Но его наступление едва заметили мы, двадцать шесть выпускников командного факультета Военно-морской академии, — у нас завершались государственные экзамены. А кроме экзаменов мысли каждого, естественно, занимала дальнейшая служба: как-то она сложится, куда назначат?

Для меня это определилось раньше, чем ожидал.

В лабораторию, где мы готовились к предпоследнему экзамену, передали: капитану 2 ранга Григорьеву — к начальнику академии! Через несколько минут я был в приемной и узнал от адъютанта, что у начальника академии вице-адмирала Г. А. Степанова — прибывший из Москвы заместитель Наркома Военно-Морского Флота по кадрам корпусной комиссар С. П. Игнатьев.

Меня пригласили в кабинет. Там был и начальник нашего факультета вице-адмирал С. П. Ставицкий, возглавлявший одновременно кафедру общей тактики флота. Он не раз говорил, что готов взять меня на свою кафедру адъюнктом, к чему я, однако, не очень стремился.

Заместитель наркома спросил, как с экзаменами. Докладываю, что сдал почти все на отлично, осталось два.

— Это хорошо, — кивает корпусной комиссар. — А перед академией вы командовали кораблем на Амуре?

— Так точно, монитором «Красный Восток».

Несомненно, заместителю наркома это известно. Но он неторопливо задает еще несколько вопросов и, чувствую, внимательно ко мне присматривается. А я никак не пойму, что все это означает. Наконец Игнатьев говорит:

— Вот что, товарищ Григорьев. На Днепровскую военную флотилию нужен начальник штаба. В наркомате сложилось мнение, что можно назначить вас. Как смотрите на это? Справитесь?

О таком назначении я тогда не мог и помышлять: ведь командовал пока только кораблем. А на штабной службе, хотя интересовался ею и, как отмечалось в аттестациях, «проявил склонность» к ней, не был вовсе. И я еще не член партии, только недавно принят в кандидаты…

Мысли проносятся стремительно. Итог им подводится как-то сам собою: «Тебе оказывают огромную честь. Неужели ты ее не оправдаешь?» И я — может быть, быстрее, чем следовало, — отвечаю вслух:

— Благодарю за доверие, товарищ корпусной комиссар. Сделаю все, что в моих силах.

— Ну и добро! — заключает замнаркома. — Приказ о назначении, полагаю, не задержится. Будьте готовы выехать к месту службы через два дня.

Вслед га мною из кабинета выходит Сергей Петрович Ставицкий. Он высок и худощав, седые волосы подстрижены бобриком. Этого старого моряка знают далеко за стенами академии, особенно на Балтике, где он еще в гражданскую войну командовал красным линкором. Как и многие-многие слушатели академии, я обязан профессору Ставицкому тем, что он развил у меня интерес к оперативному искусству, к осмыслению боевого прошлого и современных возможностей флота.

Сергей Петрович напутствует:

— Надеюсь, Виссарион Виссарионович, вы покажете себя достойным питомцем Военно-морской академии. — И неожиданно добавляет уже совсем другим тоном: — А все-таки я почему-то уверен, что мы с вами еще послужим вместе!

Приказ о назначении действительно не задержался. Выехать в Киев, где находилась главная база Днепровской военной флотилии, пришлось, даже не сдав последнего экзамена — выпуск из академии оформили без него. Вместе со мною ехал товарищ по курсу капитан-лейтенант Иван Меняйло, назначенный начальником оперативного отделения штаба флотилии.

Настроение у нас было приподнятое, но и немного тревожное. И не только потому, что ждала сложная, практически еще незнакомая работа. Тревожным было само то предвоенное лето. Ведь июнь, который я вспоминаю, — это июнь 1940 года.

Последнее мирное лето… Конечно, тогда никто не знал, каким окажется следующее. Но и в то лето не было ощущения, что мир устойчив, прочен. Война уже шла в Западной Европе, где гитлеровская Германия захватывала все новые страны — Норвегию, Данию, Голландию, Бельгию… А в те дни немецкие войска приближались к Парижу.

Кадровые военные сильно чувствовали, что место каждого из нас определяют срочные, неотложные меры, принимаемые партией и Советским государством для укрепления обороны. Командир, получивший новое назначение, выезжал как по тревоге. Об отпуске, полагавшемся после окончания академии, у нас не заходило речи даже между собой.

В поезде, катившем к Киеву, я вспоминал, как ровно десять лет назад уезжал из Ленинграда в противоположном направлении, на восток. Тогда — выпускником Военно-морского училища имени М. В. Фрунзе. И как еще несколькими годами раньше раз и навсегда решил мою судьбу комсомол, послав меня на флот…

По-разному могла сложиться жизнь у мальчишки, росшего в тихой Рязани. Одно время мечтал стать журналистом— в губернской газете «Рабочий клич» печатались мои юнкоровские репортажи. Привлекала и музыка, и как будто были способности к ней. А пока что, переведясь в школе во вторую смену, с четырнадцати лет работал курьером в Рязрупводе — Рязанском районном управлении водного транспорта. Семья осталась без отца, из троих детей я был старшим, и моя зарплата значила в нашем бюджете немало.

Кончая девятый (тогда последний) класс школы, я уже работал управделами горкома комсомола. А потом наступил день, перевернувший все мои, еще только складывавшиеся, планы на будущее.

Стремительный и шумливый секретарь горкома Иван Гаврюшин, распахнув дверь, объявил с порога:

— Виссарион, тебя вызывает отсекр губкомола Дергачев!

— Зачем? — озадаченно осведомился я.

— А это он тебе сам скажет! — И Гаврюшин уже понесся куда-то, размахивая пустым рукавом старой кожанки, надетой, как было тогда принято, на одно плечо.

Секретарь губкома был всего лет на пять-шесть старше меня. Смуглый и скуластый, как многие коренные рязанцы, Иван Дергачев сидел за столом в красной косоворотке и высоких смазных сапогах. Разговор у нас получился короткий.

— Григорьев? Садись. Ты школу второй ступени кончил?

— Кончил.

— Так вот, рязанский комсомол посылает тебя по разверстке ЦК на флот. Понимаешь, какая честь тебе выпала?

Собравшись с мыслями, ответил, что хотел учиться музыке, стать, если удастся, пианистом.

Отсекр укоризненно покачал головой и развел руками!

— Да кто ж тебе, чудак-человек, мешает заниматься этим на флоте! Ты что, не знаешь, что сам Римский-Корсаков был военмором? А впрочем, — Дергачев нетерпеливо забарабанил пальцами по столу, — уговаривать тебя, товарищ Григорьев, не собираюсь…