Иван Никитчук - Закованный Прометей. Мученическая жизнь и смерть Тараса Шевченко

Но и им все-таки пришел конец.

Вернер и Бронек первые заметили, как похудел и побледнел Шевченко, и намекнули Зеленке, что, наверное, у Тараса большая проблема с деньгами и что надо как-то помочь ему.

Как будто для того, что Шевченко мог бы дать ему хороший совет, Зеленка пригласил поэта пойти с ним к новому, недавно построенному костелу, где запрестольная стена оставалась не разрисованной, и после нескольких вступительных фраз просто предложил ему от имени костела этот заказ, гарантируя словом чести тайну.

— Штукатурка давно высохла, поэтому писать фреску уже нельзя. Придется рисовать масляными красками на полотне, — сказал Зеленка, незаметно, но внимательно наблюдая, как легкая краска вдруг выступила на бледном лице Шевченко. — Но что именно рисовать, мы еще не решили. Пусть пан художник сам посоветует нам тему. Мы предлагали «Тайную вечерю», но другие уверяли, что лучше дать вознесение или воскрешение, как моменты победы духа над смертной плотью. К тому же эти праздники весенние: все происходит на фоне роскошной южной природы Палестины. Но если уважаемый пан Шевченко предложит нам какую-то другую и лучшую тему, мы только с благодарностью подадим пану художнику кисть, по которой так тоскует его творческая душа.

Шевченко молча стоял рядом с Зеленкой, смотрел на голую серовато-белую стену в глубине алтаря, на которой были заметны мелкие трещины, и вдруг эта голая стена окрасилась и вспыхнула яркими образами, и полная величия страшная и трагическая картина развернулась перед ним с такой ослепительной явью, как будто она уже висела на стене и ее всю осветили несколькими многосвечными люстрами. Шевченко закрыл глаза, но от этого картина стала еще живее, ярче, реальнее.

— Распятье! Только распятье! — заговорил он отрывисто, едва переводя дыхание, как будто сбегал на высокую и крутую вершину Голгофы. — Распятье! Потому что разве и сегодня не распинают все лучшее на земле, не распинают целые народы?! Бессильно упала голова в терновом венке. Острые шипы глубоко впились в кожу, а на небе сзади растет темная, угрожающая туча. Ослепительная молния расщепила ее огненной расщелиной. Сорвался вихрь, полетала пыль, песок и камень. Ветер колышет окровавленные тряпки на бедрах страдников, срывает с головы богоматери ее темно-синий платок, растрепал прядь полуседых волос на ее виске. Люди с ужасом бросились врассыпную. А на кресте рядом еще живой разбойник. Он плачет. Лицо его повернуто к Христу. Оно обезображено мукой. Все тело скорчилось от боли, но глаза полны раскаяния и надежды.

— Но, пан… — пытался вставить слово Зеленка.

Шевченко не слушает. Он — в экстазе. Он весь во власти своего вдохновения. Он творит.

— А слева, на третьем кресте, корчится в муках второй разбойник. Челюсти сведены оскалом. Он извергает не стон, а проклятья. Голубоватый, мертво-холодный свет молнии ярче подчеркивает его искаженные муками мышцы. Это — предсмертные корчи нераскаявшегося.

Зеленка непроизвольно застывает, поддаваясь силе импровизации Шевченко… Тарас не говорит, а бросает отельные слова, как мазки на огромное полотно, и патеру кажется, что он тоже видит и страдальческие глаза богоматери, которая с безграничной материнской тоской смотрит на мертвого сына, и это бессильно повисшее тело Иисуса, который уже выпил до дна ужасную чашу своих страданий, и обоих разбойников на боковых крестах, и грозу, и померкшее в вышине южное солнце.

— Но пан, это бы нарушило канонические правила, — через силу ворошит Зеленка губами. — В Лувре либо в Ватиканском музее это было бы полотно, перед которым всегда стояла бы толпа. Но в храме… Здесь должна быть икона, перед которой молятся. На ней нельзя изображать разбойников с такой страшной правдой. Люди не смогут молиться.

— Что? — спрашивает Шевченко, как будто внезапно проснувшись.

— Я говорю, что это не отвечает каноническим правилам. Боковые кресты надо только наметить. Они должны быть полуспрятанными рамой. Один только Христос в центре полотна, а ниже возле основания креста — богоматерь, апостолы, женщины…

— Так все же будет точно по евангелию, — перебивает Шевченко. — Один разбойник покаялся, а другой скрипит зубами и извергает проклятия.

— Да, пане, да! Это хорошо задумано, но это не для храма. Это картина, а не икона. Это для Лувра, для Ватиканского музея, для Мюнхенской пинакотеки, для столицы любой христианской страны. Кроме бога и святых, на иконах никого нельзя рисовать. Их можно только схематически наметить где-нибудь в стороне. Я покажу, даже дам пану наши канонические правила. Пан Тарас хорошо ознакомится с ними, и в душе его родится замысел еще прекраснее и вдохновенней от этого, и мы благоговейно склонимся к вашим ногам со слезами благоговения.

— Я не богомаз. Я — художник, — остро сказал Шевченко и, повернувшись на каблуках, быстро пошел к выходу.

— Но, пан! — мелкими шагами последовал за ним Зеленка. — Подождите, пан! Ради бога!

— Не надо! Не буду рисовать! — повторил Шевченко, не оборачиваясь и чувствуя, что в груди закипают слезы…

Вернувшись в мастерскую, Шевченко бросился на кровать и расплакался от трагического осознания, что никогда он не напишет этого чудесного полотна. Потому что ему запрещено рисовать, и нет у него денег даже на черный хлеб, а на такую картину нужен огромный подрамник, большая, светлая мастерская, большое полотно, много красок и долгие месяцы спокойной, напряженной работы, немало этюдов с натуры и огромное число натурщиков — живых людей.

«Нет, это не был бы „Последний день Помпеи“ Брюллова, где все красочно и красиво, как пышная театральная декорация. Не красавцев и не красавиц рисовал бы я», — думал он, с болью ощущая свое бессилие.

Вдруг он поднялся с кровати, взял альбом, карандаш и с горячечной поспешностью начал набрасывать композицию своего «Распятья», а на втором листе — голову нераскаянного разбойника. Под карандашом рождались набряклые от нечеловеческого напряжения вены, обезображенный мукой и ненавистью раскрытый рот. Из глубины памяти всплывали, казалось, забытые детали и черты лиц каторжников из Орского каземата. Образы меняли один другого быстро, как в калейдоскопе, яркие и точные, как тела натурщиков. Они принимали нужные позы, проклинали, ругались, рычали от боли.

И вдруг Шевченко вздрогнул. Глаза разбойника неожиданно вспыхнули под его карандашом, и он узнал его — могучего в своей непокорности мстителя, наполненного лютой ненавистью, умирающего на колу гайдамака… А может… может, какого-то другого восставшего, в котором воплотилась вся ненависть непокоренного, хотя и находящегося в рабстве, народа, который и в смертный час шлет проклятье угнетателям.