Иван Никитчук - Закованный Прометей. Мученическая жизнь и смерть Тараса Шевченко

Сошенко был на шесть лет старше Тараса, но характер имел живой, общительный.

Иван познакомил Шевченко со своими однокашниками по Академии художеств: с талантливым, увлекающимся Аполлоном Мокрицким, которого товарищи называли не иначе, как «Аполлоном Бельведерским»; с любимым учеником Брюллова Григорием Карповичем Михайловым…

Сошенко растолковывал Тарасу основы анатомии, руководил выбором модели и плана, да еще и приносил иногда своему усердному ученику в поощрение его успехов кусок ситника с колбасой, потому что обед Шевченко состоял здесь из черного хлеба и воды…

Сошенко помогал другу доставать книги для чтения, гравюры для срисовывания. Часто они вдвоем рисовали или читали друг другу вслух новые книги, журналы…

Карл Павлович Брюллов вернулся с Италии и жил теперь на территории Академии художеств. Студенты и профессора называли его помещение с мастерской — «портиком». Это напоминало Италию. «Портик» сразу сделался любимым местом всей молодежи. Больше повезло Аполлону Мокрицкому. Он стал учеником Брюллова — а это очень много значило. Кроме вдохновенной, настоящей науки искусства, это еще значило большую дружбу между учителем и учеником, общие интересы, общие, наполненные напряженной работой дни, вечера и ночи в жарких спорах, разговорах, лирических воспоминаниях, иногда шумных. Счастливый, кто имеет это наибольшее богатство — дружбу. А без дружбы человек в жизни, что нищий.

Об этом и думал Сошенко, направляясь к своему другу Аполлону Мокрицкому в «портик».

Даже ему, Сошенко, не богачу, какому-то пану, трудно было представить сразу, что все свои двадцать три года Тарас был в положении раба, человека, которого никто и никогда не уважал. Но у парня были такие живые глаза, такой пытливый ум, такой интерес до всего и безусловный интерес к рисованию. Это притягивало к нему молодого художника, и он уже рассказал о Тарасе своему другу Аполлону.

Аполлон сидел за мольбертом в мастерской, старательно что-то вырисовывая. Вид у него был достаточно грустный, если не сказать — кислый.

— Привет Аполлону Бельведерскому! — поприветствовал его весело товарищ. — Что случилось?

— Ох, Иван, — грустно проговорил Аполлон, — какое это счастье быть с таким гением, как наш Великий Карл, и как это иногда тяжело. Он видит то, о чем мы и не догадываемся, он требует так много, что нам, обыкновенным людям, не под силу, и, безусловно, его раздражает моя мазня. Он так и назвал мои этюды. Если бы только слышал, как он распекал меня, как упрекал за лень, невнимание. Он сказал, что, если я не поработаю как следует, он выкинет мою мазню. И посмотри — он сделал всего лишь несколько линий, и все ожило и заиграло. И я действительно вижу, что я осел, не добрал самого главного, — закончил он грустно.

— Ну, не журись! — успокоил его Сошенко. — Ведь не только распекает тебя, ты же сам говорил, что, когда ему что-то нравится, он не скупой на похвалу. А где он сам?

— Карл Павлович поехал, кажется, к Кукольникам. Он очень сдружился с поэтом Нестором Кукольником и его братом, а там бывает и Михайло Глинка. У них всегда собирается вся «братия», а может, и у графа Виельгорского, на Михайловской, а меня оставил здесь и наказал учить анатомию на полотне.

— Мы еще такие счастливые с тобой! — вдруг горячо заговорил Сошенко. — Мы с тобой свободные. И все зависит от нас самих. А вот наш земляк, Тарас Шевченко… О, я уверен, если бы он был не крепостной, если бы ему дать добрую школу, он обогнал бы многих, а он, с чувствительной душой художника, ходит с ведерком охры, красит заборы и крыши, и счастлив, когда хозяин поручает сделать узоры для плафонов и стен.

— Я сам об этом думал. Но что можно сделать для него? — загорелся Аполлон. — Знаешь, что: надо пойти к нашему Венецианову. Старый — необыкновенный человек. Такой доброты, такого чувствительного сердца надо еще поискать. Пошли к старому! У него для каждого найдется совет! Я всегда с большой охотою хожу к нему…

— У него такие милые дочери… — в тон ему добавил Сошенко.

— Ну, ты… — покраснел Аполлон, ибо это было не беспричинно.

Друзья оделись и пошли к художнику Венецианову.

В уютном простом кабинете Венецианова радостно принимали всех, и не только друзья-художники, но и молодежь чувствовала себя здесь, как у близких, гостеприимных родственников.

Сошенко окинул взглядом манекен в крестьянском русском убранстве, столик с кистями, рабочее орудие хозяина, и сел с Аполлоном на кушетку за круглым столиком. В соседней комнате послышались девичьи голоса, быстрые шаги, топот.

— Только условимся, — предупредил товарища Сошенко. — Сначала дело, поговорим со стариком, посоветуемся, а потом все остальное.

— А что? Я ничего, — согласился Мокрицкий. — Мы не для того шли.

Невысокий, с бритым суховатым лицом старик в темно-зеленом долгом сюртуке, с шелковым платком на шее, вышел к молодым людям. Это и был Венецианов.

— Мы к вам по важному делу, — решил сразу же сообщить Мокрицкий, здороваясь, чтобы старик не заподозрил чего-нибудь. — Мы пришли посоветоваться. Но это все начал Сошенко, он вам и расскажет все подробно.

Молодые люди не ошиблись. Венецианов слушал Сошенко внимательно, и в его добрых, уже выцветших глазах были неподдельное сочувствие и грусть.

— Он крепостной? Что поделаешь! — промолвил он. — Когда мы уже освободимся от этого лиха, что оскорбляет всех нас! Сколько талантов гибнет через эту кричащую несправедливость! Но все, что можно сделать, мы обязаны сделать. Вы говорите, у парня есть способности?

— И немалые, — убежденно сказал Сошенко. — Я уверен, что после подготовки его приняли бы в Академию.

— Об этом теперь не может быть и речи, — махнул безнадежно рукой Венецианов. — Разве вы не знаете, что уже давно есть указание не принимать крепостных в ученики Академии?

— Мы знаем, но к чему такое суровое указание? Ведь немало известных художников российских вышли именно из крепостных, — возразил Мокрицкий, — вспомните архитектора Воронихина, который строил Казанский собор.

— А Тропинин, — подхватил Сошенко, — кто из нас не увлекался творениями Тропинина!

— Но почему же принято такое указание не принимать крепостных в Академию? Ведь закончив Академию, получив золотую или серебряную медаль, они же не могли не вернуться к своему хозяину? — спросил Сошенко.

— В том то и дело, друзья мои, что хозяева иногда даже посылали их в Италию, а потом забирали к себе. И люди, уже интеллигентные, вкусившие, так сказать, плодов высшей культуры, с развитым вкусом и тонкими потребностями, возвращались в положение лакеев, простых маляров, их снова могли наказывать розгами, над ними издевались, и случаи самоубийства участились, а в актах писали: «покончил с собой от имеемой в нем задумчивости». Вот Академия и приняла такое решение.