Владимир Высоцкий - Четыре четверти пути [Сборник]

Кроме редких ухабов,
ничто на войну не похоже,—
Только лес — молодой,
да сквозь снова налипшую грязь
Два огромных штыка
полоснули морозом по коже,
Остриями — по-мирному —
кверху, а не накренясь

Здесь, на трассе прямой,
мне, не знавшему пуль,
показалось,
Что и я где-то здесь
довоевывал невдалеке,—
Потому для меня
и шоссе, словно штык, заострялось,
И лохмотия свастик
болтались на этом штыке

Он не вышел ни званьем, ни ростом,
Не за славу, не за плату —
На свой, необычный манер
Он по жизни шагал над помостом —
По канату, по канату,
Натянутому, как нерв

Посмотрите — вот он
без страховки идет
Чуть правее наклон —
упадет, пропадет!
Чуть левее наклон —
все равно не спасти
Но, должно быть, ему очень нужно пройти
четыре четверти пути

И лучи его с шага сбивали,
И кололи словно лавры
Труба надрывалась — как две
Крики «Браво» его оглушали,
А литавры, а литавры —
Как обухом по голове!

Посмотрите — вот он
без страховки идет
Чуть правее наклон —
упадет, пропадет!
Чуть левее наклон —
все равно не спасти
Но теперь ему меньше осталось пройти—
уже три четверти пути.

«Ах как жутко, как смело, как мило!
Бой со смертью — три минуты!» —
Раскрыв в ожидании рты,
Из партера глядели уныло —
Лилипуты, лилипуты —
Казалось ему с высоты.

Посмотрите — вот он
без страховки идет.
Чуть правее наклон —
упадет, пропадет!
Чуть левее наклон —
все равно не спасти…
Но спокойно, — ему остается пройти
всего две четверти пути.

Он смеялся над славою бренной,
Но хотел быть только первым —
Такого попробуй угробь!
Не по проволоке над ареной,—
Он по нервам — нам по нервам —
Шел под барабанную дробь!

Посмотрите — вот он
без страховки идет.
Чуть правее наклон —
упадет, пропадет!
Чуть левее наклон —
все равно не спасти…
Но замрите, — ему остается пройти
не больше четверти пути.

Закричал дрессировщик — и звери
Клали лапы на носилки…
Но прост приговор и суров:
Был растерян он или уверен —
Но в опилки, но в опилки
Он пролил досаду и кровь!

И сегодня другой
без страховки идет.
Тонкий шнур под ногой —
упадет, пропадет!
Вправо, влево наклон —
и его не спасти…
Но зачем-то ему тоже нужно пройти
четыре четверти пути.

Кто кончил жизнь трагически, тот — истинный поэт,
А если в точный срок, так — в полной мере:
На цифре 26 один шагнул под пистолет,
Другой же — в петлю слазил в «Англетере».

А в 33 Христу — он был поэт, он говорил:
«Да не убий!» Убьешь — везде найду, мол.
Но — гвозди ему в руки, чтоб чего не сотворил,
Чтоб не писал и чтобы меньше думал.

С меня при цифре 37 в момент слетает хмель.
Вот и сейчас — как холодом подуло:
Под эту цифру Пушкин подгадал себе дуэль
И Маяковский лег виском на дуло.

Задержимся на цифре 37! Коварен бог —
Ребром вопрос поставил: или — или!
На этом рубеже легли и Байрон, и Рембо,
А нынешние — как-то проскочили.

Дуэль не состоялась или — перенесена,
А в 33 распяли, но — не сильно,
А в 37 не кровь, — да что там кровь! — и седина
Испачкала виски не так обильно.

«Слабо стреляться?!» В пятки, мол, давно ушла душа! —
Терпенье, психопаты и кликуши!
Поэты ходят пятками по лезвию ножа —
И режут в кровь свои босые души!

На слово «длиниошеее» в конце пришлось три «е», —
Укоротить поэта! — вывод ясен,
И нож в него — но счастлив он висеть на острие,
Зарезанный за то, что был опасен!

Жалею вас, приверженцы фатальных дат и цифр, —
Томитесь, как наложницы в гареме!
Срок жизни увеличился — и, может быть, концы
Поэтов отодвинулись на время!

Да, правда, шея длинная — приманка для петли,
А грудь — мишень для стрел, — но не спешите:
Ушедшие не датами бессмертье обрели —
Так что живых не слишком торопите!

Я весь в свету, доступен всем глазам,—
Я приступил к привычной процедуре:
Я к микрофону встал, как к образам…
Нет, нет! Сегодня точно — к амбразуре.

И микрофону я не по нутру —
Да, голос мой любому опостылит.
Уверен, если где-то я совру,—
Он ложь мою безжалостно усилит.

Бьют лучи от рампы мне под ребра,
Светят фонари в лицо недобро,
И слепит с боков прожектора,
И — жара!.. Жара!.. Жара!

Сегодня я особенно хриплю,
Но изменить тональность не рискую,—
Ведь если я душою покривлю,—
Он ни за что не выпрямит кривую.

Он, бестия, потоньше острия —
Слух безотказен, слышит фальшь до ноты.
Ему плевать, что не в ударе я,—
Но пусть я верно выпеваю коты!

Бьют лучи от рампы мне под ребра,
Светят фонари в лицо недобро,
И слепят с боков прожектора,
И — жара!.. Жара!.. Жара!

На шее гибкой этот микрофон
Своей змеиной головою вертит.
Лишь только замолчу — ужалит он,—
Я должен петь — до одури, до смерти.

Не шевелись, не двигайся, не смей!
Я видел жало — ты змея, я знаю!
И я как будто заклинатель змей:
Я не пою — я кобру заклинаю.

Бьют лучи от рампы мне под ребра,
Светят фонари в лицо недобро,
И слепят с боков прожектора,
И — жара!.. Жара!.. Жара!

Прожорлив он, и с жадностью птенца
Он изо рта выхватывает звуки.
Он в лоб мне влепит девять грамм свинца,
Рук не поднять — гитара вяжет руки!

Опять!.. Не будет этому конца!
Что есть мой микрофон — кто мне ответит?
Теперь он — как лампада у лица,
Но я не свят, и микрофон не светит.

Мелодии мои попроще гамм,
Но лишь сбиваюсь с искреннего тона —
Мне сразу больно хлещет по щекам
Недвижимая тень от микрофона.

Бьют лучи от рампы мне под ребра,
Светят фонари в лицо недобро,
И слепят с боков прожектора,
И — жара!.. Жара!

Я оглох от ударов ладоней,
Я ослеп от улыбок певиц —
Сколько лет я страдал от симфоний,
Потакал подражателям птиц!

Сквозь меня, многократно просеясь,
Чистый звук в ваши души летел.
Стоп! Вот — тот, на кого я надеюсь,
Для кого я все муки стерпел.

Сколько раз в меня шептали про луну,
Кто-то весело орал про тишину,
На пиле один играл — шею спиливал, —
А я усиливал,
усиливал,
усиливал…