Владимир Набоков - Письма к Вере

Сегодня получил письма, от Гилль (ничего путного), от Birch (увижусь с ним). До 1 часу буду заниматься мышью, потом завтракаю у Евы, в 3 – нет, Губский завтра, – сегодня Струве. В 8 обедаю у Поллицера. I have had enough, I want my work. Вера Марковна очаровательно мила, подробно-внимательна, – прелесть. Третьего дня в дикой спешке между Lee и Lovât, в дикую жару, я так вспотел, что в отчаянии вошел к chemist, попросил talc-powder, и старушка там сказала: you are the third gentleman to-day who wants me to sprinkle his back – посадила меня на стул и стала сыпать талк за воротник. Му darling, боюсь, что найду тебя очень усталой и измотанной. К chort’y Church’ей – прошу! Сегодня совсем свежо. Все думаю, что тебе привезти. Хочешь перчатки? Номер? Или shorts’bi? Талия? Или это не играет роли?

Надеюсь привезти около 60 ф. всего. I adore you, I kiss you so.

СКУЧАЕШЬ ЛИ ПО МНЕ, МОЕ СЧАСТИЕ? ПРИВЕЗУ ЧУДНЫЙ ВОЗДУШНЫЙ ШАР… ШУТОЧКА!

Спасибо, моя жизнь, за чудное письмецо, завтра отвечу мальчику.

Умоляю ехать не позже 20-го. Я писал ей, кажется 23-го , но напиши ей еще. Люблю, люблю, люблю.

Лондон, Хорнтон-стрит, 22 – Париж, рю Буало, 59

10 —VI —39 10 ч. утра

Душенька моя любимая,

утром вчера занимался своей мышью – мучительная работа, жалею, что взял, но надо кончить ко вторнику. Потом завтракал у Lutyens’ов; он тончайший и милейший, и в смысле интеллигентности и чутья на много голов выше жены. Она думает, что вопрос о grant’e разрешится до моего отъезда, – я этого не думаю. Во всяком случае, я наконец добрался до «литературного фонда». Оттуда поехал к Струве, который написал обо мне Томсону в тот же Union for Protection, куда я в свое время обращался; но теперь, после моей кандидатуры в Leeds и хлопот Pares’a, есть шансы получить там такую же ссуду, как молодой деревянный Франк. Оттуда поехал обедать к Полицерам, там были: Гаскели, Вальдман с женой и известный книготорговец Buchanan (который в течение вечера назюзюкался и нес Бог знает что). Вальдман (компанион Коллинса) пригласил меня на окончательные переговоры во вторник. По-видимому, речь идет о договоре. Ему очень понравился «La Course du Fou»; мне кажется, что они хотят обе книги, вторую в моем переводе. Поллицер умолял меня не иметь никаких дел с baroness Bugbear или Bedbug (как ее называет), ибо ее репутация топит книги, которые он(а) помещает. Гаскелль составил письмо, которое je suis sensé послать Otto Theiss (ее компаниону). И действительно: у меня с ней разговор шел только о том, чтобы книгу предложить Chatto и Windus (и я думал, что Отто их представил). То, что он просто пошел устраивать книгу и предлагает ее уже Macmillan’y (Lovât Dickson), совсем не было предусмотрено. Все же все это не очень приятно – хотя меня утешают, что все писатели попадают в такое положение.

Сегодня утром иду к Frank Birch’y, довольно знаменитому человеку, насчет Foreign Office. Потом завтрак с гостями у Гаскелей и затем иду к Губским. Вечером – театр. Между Губскими и театром буду переводить. Любовь моя, как я тебя обожаю сегодня и моего маленького, моего маленького… Долечи свои зубки, не хочу откладывать отъезд. Вообще, горизонт немножко порозовел, – запоздалый оттенок… Что ж, еще три дня – и вернусь. До 20-го, может быть, напишу статью для Руднева, она у меня в голове готова. И новую книгу пора начать. И тебя поцеловать, мое очарование.

СПАСИБО ЗА БАБОЧЕК, МОЙ ДУШЕНЬКА, И ЗА ПИСЬМО. СКОРО ПРИЕДУ!

Лондон – Париж, рю Буало, 59

11 —VI

Полночь

Любовь моя, когда по величине судят о реальности или нереальности разности между средними 2-х выборок… и т. д, и т. д, – тридцать плотноубористых страниц of that stuff. Мне осталось всего сделать пять.

Вчера был утром у Frank Birch, которого, оказалось, я не раз встречал в Cambridg’e! Он взял копию моих бумаг, предложил ее размножить и разослать списку лиц, который он тут же составил, – для получения job’a в Foreign Office. Страшно был мил и говорил о моих бумагах that they are «quite formidable». Завтракали вшестером у Хаскеля, потом пошел к Губским, там сидел час, и уже в четыре засел за этот треклятый перевод, и работал до половины девятого, когда пошли в театр, – дурацкий revue, very topical, ужасная пошлость, и потом дома ужинали. Сегодня все утро играл в теннис в клубе, было очень весело и приятно, там же завтракал, затем посетил Лурье и в пять опять прилип к переводу. Работал без перерыва до 9.30, когда позвали ужинать. Веры Марк, не было, а Гаскелль привел «маленькую танцовщицу» – очень хорошенькую, с толстыми ногами и страшно стесняющуюся. Он вчера был очень горд в театре, потому что в одной песне было о нем: «our Arnold». Сразу после ужина я продолжал работать и сейчас вконец изнемог. Завтра утром надеюсь кончить, потом к тете Бэби, потом завтрак у Цетлиной, потом Thomson, потом обед у Harris’ов. Очень, очень устал. Кажется, два письма сольются в одно, так как я обыкновенно пишу утром, а сегодня уже два дня описаны, мое счастье. Завтра вечером будет последнее отсюда письмо. Один из моих партнеров был сын Фульды; старик живет в Меране. Я тебя обожаю и не терпится мне вернуться. В последние два дня многое должно разрешиться, хотя уже ясно, что: 1) можно будет спокойно прожить лето и 2) приехать сюда в октябре. Lots of kisses, my sweet darling.

А КАК ШКОЛКА, МАЛЕНЬКИЙ МОЙ? В СРЕДУ ПРИЕДУ. ЭТО РИФМА. ЛЮБЛЮ ТЕБЯ И ТВОЮ МАМУ.

Лондон – Париж, рю Буало, 59

12 —VI —39

7 ч. вечера

Любовь моя, столько сегодня навалило работы и беготни, что только успею два слова тебе написать. О Ростике я говорил со многими людьми, но невозможно в многих случаях смешивать эти два плана, т. е. искать одновременно job и т. д. и просить устроить племянника. Два человека мне сказали: «устройте сперва вашего сына». Во всяком случае вопрос нашего (сперва моего, потом вашего) переезда сюда разрешен. Цетлина обещает найти нужные на три месяца 100 ф. Я только что кончил перевод, завтра несу его Чернавиной, завтра же Collins. Не позже 25-го, моя радость, – помни! А то один уеду (ах так. Пожалуйста, – можешь совсем даже один…). Шучу, мое счастье дорогое, и очень, очень люблю тебя.

А ТЫ, МОЙ ДУШЕНЬКА, ВСТРЕТЬ МЕНЯ НА ВОКЗАЛЕ В СРЕДУ В ПЯТЬ СОРОК ПЯТЬ.

Нью-Йорк, 87-я Вест-стрит, 35 – Уэлсли

Душенька моя,

только что получил твое с милыми приписками miss Ж. и L. и с китайской вязью Митеньки. Мансветов – дурак и сволочь. Я предчувствовал, что он, пошляк, испугается. Я люблю тебя. Борис Васильевич хорошо знает Бородина, говорит, что лицо у него вроде смуглой задницы и что он темная, кромешно-темная личность, едва ли не коммпровокатор, был выгнан за хамство с треском из фирмы, где оба служили. Но как же ты обойдешься без этих мансветовских 50? На днях должен со мной снестись редактор «Antlantic» [146], может быть, купит, и тогда сразу пришлю. Если будет ответ от «New Rep.», перешли, я бы здесь хотел написать статью, много свободного времени и дивная тихая комната. У Богославских застал отливающую волну народа (две-три американских четы и довольно хорошенькую деву русскую, на которую Борис явно зарится), играл с ним в шахматы и основательно подготовил мои две первые лекции. Лег рано, принял беллофолит, и почти сразу началось невероятное в животе (а до того весь день была какая-то грусть в кишках, хотя питался скоромно) – при этом дикий озноб, лихорадка, сорок температуры, судя по пульсу, и тошнота. Дом спит, в окно сквозь щели мчится поднявшийся ветер (так что занавеска вела себя, как если бы окно было распахнуто), и мое состояние такое, что с ужасом уже думал, как завтра буду телеграфировать в Wellesley, что не приеду. Навалил на себя все теплое, что мог собрать, и, покончив с лекциями (которые уже казались кошмарно-ненужными) 〈,〉 около четырех утра заснул. Утром проснулся в насквозь мокрой пижаме идеально здоровый, с давно не испытанной легкостью в желудке, которая продолжается до сих пор. В чем дело? Мне кажется, что это был настоящий кризис, ибо контраст между ночью и утром был совершенно потрясающий, – настолько потрясающий, что я из него вывел довольно замечательную штуку, которая пойдет на удобрение одного места в новом «Даре». При этом я люблю тебя, моя душенька, печеночку твою целую, так хочу, чтобы ты скорее поправилась. Вчера, только я был готов, Борис Вас., конечно не могший повезти меня на автомобиле, сообщил, что, собственно, через десять минут уходит наиболее и единственно удобный поезд в Бостон, – и как я успел, сам не знаю. Ехал часов пять, с множеством ноншалантных пересадок (Wellesley – одна из станций, составляющих идею Бостона), но я себя так удивительно чувствовал, что прямо наслаждался дорогой. Здесь прелестная, холмистая местность с озером, со зданьями колледжа, напоминающими Кэмбридж. Брекваст в 7.30, в общей зале, где нельзя курить. Сижу отдельно за столом с пятью старыми девами, профессоршами, и – как ее звали, хозяйку антибского дома – на нее похожей, но очень милой Miss Kelly. В высшей степени очаровательно и комфортабельно.