Владимир Мещерский - Письма к императору Александру III, 1881–1894

За сим о себе дозвольте сказать два слова. С тех пор, что живу, не запомню такого утонченно мучительного и тяжелого года! Как человек, я бы проклял этот год с ненавистью к людям за все, чем измучили меня так зло и так несправедливо, если бы как христианин я не чувствовал, что Бог в этот год не оставил меня Своим милосердием и Своею помощью. Я измучился так, как Вы даже приблизительно не можете себе представить, но я не пошатнулся в вере своей, не упал духом, не пришел в отчаяние, не усомнился в себе и, прощаясь с годом, где усиленный труд во имя идеалов соединился с неслыханным бременем нравственных надо мною пыток, могу сказать Вам без страха найти в совести опровержение: я рабочий, Государь, достойный Своего Господина, я слуга, не солгавший своему Государю, клевета меня хуже не сделает, похвала не сделает меня хуже, я все тот же, каким 26 лет назад Вы мне впервые протянули руку юноши, но только люди стали теперь злее, и причины меня отдалить и оттолкнуть от Вас совсем стали тысячу раз нелепее. Верьте в душу мою, в преданность мою, в слово мое и в честь мою; верьте, что имей я в чем винить себя, давно сказал бы Вам, и не давайте, Государь Всемилостивейший, торжествовать людям в зле надо мною только потому, что я бессилен против них и ничего не имею в свою защиту, кроме веры в Вас и уважения к самому себе. Не исполняйте цели их торжества надо мною; не закрывайте двери Вашей для меня одного; у этой двери стоит человек, для которого жизнь и труд имеют цену только потому, что он всякий час своей жизни думает о Вас и просит у Бога разума, чтобы в правде и в чести говорить Вам то, из-за чего могли бы, по его мнению, усиливаться благословения над Вами и ослабляться укоры, злословия и облегчаться затруднения.

Я беспокоен в этой жизни, фанатически и религиозно всецело отданной Вам, я все порываю связи, могущие мне облегчить мое собственное житье, я не торгуюсь ни с кем, не рассчитываю ничего, не измеряю шагов своих, не считаю врагов своих, я безрассуден, с точки зрения человеческого практического разума, в моей любви к Вам, не признающей земных преград – вот мои вины, и вот она, эта печальная и роковая правда!

Но в этом смысле, пока я жив, я не изменю своему неразумию, ибо я верю, что Вы, невзирая ни на что, Вы одни не считаете меня неразумным и знаете и верите, что я потому смею говорить с Вами, что себе ничего не желаю, кроме частички Вашего доверия и внимания к словам моим, и что от правдивой беседы моей с Вами может иногда быть для Вас польза.

А если к этому прибавить все, что ежедневно я слышу от людей об угрожающих опасностях там, где Вы желаете блага, о торжестве лжи и обмана там, где Вы влагаете Ваше сердце и требуете и ждете правды, там, где Вы подчас не можете узнать, какие личные или скрытые причины влекут людей наперекор Вашему благожеланию, тогда Вы поймете, что как бы мал, ничтожен и без значения я ни был, я все-таки могу быть с Божьею помощью не совсем бесполезен.

Цена моя грош, но иногда и крупинка соли может пригодиться, и грош – деньги, и бросать его не для чего.

Да и то правда, что не раз говорилось в сем грешном мире: когда на человека слишком клевещут, когда у него избыток врагов, когда его слишком ненавидят, когда его слишком осыпают мусором и грязью, то надо усомниться в правде этой ненависти и искать, не найдется ли под мусором, которым его осыпают, что-либо ценное?

Да, все это философические размышления. Они легко сказываются, но, Боже праведный, прежде чем их выскажешь, сколько перестрадаешь, сколько перемучишься, сколько раз мука доведет до минуты, когда с отчаянием крикнешь наедине: Боже, неужели нет правды, нет силы ее отстоять, неужели Государь, Которому я ни разу не солгал ни в мыслях, ни [в] словах, поверил лжи против меня?

И если бы только Вы могли на один миг приостановить вокруг Себя тот шум жизни, где столько скрещивается волнений и течений, и в этот миг мира и тишины могли бы, отрешившись от всего Вашего мира, прислушаться и приглядеться к моему миру и постичь и прозреть все, что я незаслуженно перестрадал в этот год, о, я не сомневаюсь в том, что, не дождавшись моей мольбы, моих слез, моих слов, Вы бы протянули мне руку и сказали бы от всего сердца: «Пусть говорят, что хотят против вас, я верю, что одними страданиями вы купили себе право на Мое участие и на Мое уважение, не смущайтесь, работайте и верьте, что никакая честная преданность, как бы она мала ни была, не может быть бесполезною!»

Вот все, что имею сказать. Но смею ли я этого просить? Я даже не смел прийти, как ежегодно, просить у Вас денег для моей елки для бедных детей, боясь того же беспощадного молчания, которое приемлю с покорностью как наказание за что-то уже седьмой месяц, и теперь могу ли сметь чего-нибудь просить.

Стою за дверью, как отброшенный и париа, я размышляю печально: о чем мне просить Вас, Государь!

О милостыне Вашей веры в меня из жалости ко мне? О нет, Бог дал мне святое право и святое утешение глядеть, поднявши голову, Вам прямо в глаза, не страшась опустить взор от Вашего [ис]пытующего взгляда; следовательно, просить верить мне из жалости было бы обиду наносить самому себе, и Вы бы первый осудили бы меня!

Нет, Государь, вот чего бы смел просить Вас: движения доброго Вашего сердца во имя 26-летних незапятнанных отношений к Вам, к старому много пострадавшему напрасно слуге, и на рубеже ужасного для меня года и будущего неизвестного четырех слов утешения, ободрения и благословения… вложенных в конверт и пересланных через такого лица, которое Вы сами изберете с мыслию, чтобы никто не мог о них узнать: « Да поможет вам Бог ». Вот все, что я смею просить, как счастья, как отрады, как радости, как конца моим невыносимым страданьям.

Мне работать так тяжело, так безотрадно жить; и больше ничего не прошу.

Да хранит Вас Бог и да пошлет Он Вам год светлый и легкий.

А мне, да даст моей молитве быть услышанной Им, и моей мольбе быть услышанной Вами!

Сегодня день моего рождения, про который я бы опять сказал, как в прошлое время, злосчастный , если в эти несколько месяцев не постиг, страдая, и больно страдая, что – говоря словами Филарета, перефразировавшего стихи [А. С.] Пушкина –

И если бы Бог не помог мне разделиться на две половины так, чтобы одна половина моего существа могла не мешать жить и действовать другой. Сегодня мне 49 лет. Не солгу, если скажу, что не встречал второго человека, как я, то есть с судьбою, похожею на мою судьбу. Именно эти две жизни, происходящие в одном человеке – столь резко отделенные и столь тесно слитые в то же время и составляют мою обособленность от других людей. Помните 60-е годы, лет двадцать назад. Кто не говорил про меня: вот будет министром, вот будет тем-то, и чего, чего не пророчили, строя воздушные замки по моему адресу на наших дружеских отношениях. Прошло 20 лет. Посмотрите-ка, кто я? Какая-то мишень, увы, живая для самой невообразимой клеветы, для самой искренней ненависти, и больше ничего. И никто кроме меня не имел этой странной судьбы. Я был не глупее многих, был я честен, гадостей никаких не делал, а между тем мне одному достался удел совсем непонятный, точно я прокрадываться должен был, точно прятаться я должен был. Чего? Сам не знал, и не знаю доселе. Моя бестактность всему виновата, можно мне ответить; согласен, скажу я, но ведь не я один бывал бестактен, за что же та бестактность, которая другим не мешала двигаться в жизни обычным и нормальным путем, мне в отличие от всех такую беспощадную устроила участь? Значит, есть что-то другое. Это другое и есть та двойственная жизнь, которая так отлично от других во мне вместилась и дана мне Богом в удел столь замечательным образом, и которой смысл во всей ясности и полноте открылся мне в эти последние месяцы под ударами таких пыток, таких истязаний, которые вряд ли кто не то что испытать, но представить себе может.