Олег Лекманов - Венедикт Ерофеев: посторонний

Вторая причина, которая не дает легко сформулировать, чем в ценностной шкале Ерофеева были заменены «все ступеньки общественной лестницы», на самом деле — первая, потому что главная: внутренний мир Ерофеева был закрыт не только от далеких людей, но и от близких. В записной книжке 1965 года он отметил: «Я в последнее время занят исключительно прослушиванием и продумыванием музыки. Это не обогащает интеллекта и не прибавляет никаких позитивных знаний. Но, возвышая, затемняет „ум и сердце“, делая их непроницаемыми ни снаружи, ни изнутри» [9] Ерофеев В. Записные книжки 1960-х годов. С. 249. .

И мемуаристы рассказывают в унисон: «Он к себе особенно не подпускал» (Ирина Дмитренко); «Ерофеев что-то „излучал“. Доброта? Нет, не могу так сказать. Он был будто чем-то сильно переполнен, „загружен“. Каким-то неизвестным мне контентом, возможно, стихами или воспоминаниями, не знаю. Но он явно старался культурой вокруг не сорить. И тут он был лорд. Все вокруг Венедикта казались чуть проще, грубей, даже тогдашняя Ольга Седакова. Я бы рискнул назвать это нежностью, но необычной. Неброской, неаффектированной, со смещенным центром. Рассеянная нежность, проходящая по касательной, объектом которой, наверное, стать было нелегко» [10] В дневниках Ерофеева 1986 года есть выписка из Брюсова: «у Брюс<���ова>: „с небрежной нежностью“» (личный архив В. Ерофеева. Материалы предоставлены Г. А. Ерофеевой). (Глеб Павловский); «…всегда была ощутима некая нестыковка, суверенность, отсутствие в присутствии. Словно какой-то незримый экран находился меж ним и окружающими, даже самыми близкими и преданными. Спорить с ним было бесполезно и не нужно. Просто выдавал очередную порцию саркастических и парадоксальных формулировок. Не убеждал, не навязывал своего мнения. Просто знал истину, зримую лишь ему, пребывающему в ином измерении <���…> Никогда он не был ясен. Ни вблизи, ни — тем более — издалече» (Анатолий Иванов) [11] Иванов А. Как стеклышко: Венедикт Ерофеев вблизи и издалече // Знамя. 1998. № 9. С. 174. ; «Веня был человек очень закрытый, очень собранный, даже выпив, он таким оставался» (Александр Корноухов) [12] Про Веничку. Книга воспоминаний о Венедикте Ерофееве. М., 2008. С. 110. ; «…внешним обликом, как ни странно, он немного напоминал пуританина, был застенчив, закрыт, что как-то не вязалось с представлениями о его пьяной жизни» (Наталья Четверикова) [13] Там же. С. 151. ; «Он всегда умел очертить магический круг приватности — из двух-трех имен на обложках по тумбочке разложенных книжек, из блокнота с авторучкой наискось» (Пранас Яцкявичус (Моркус)) [14] Там же. С. 66–67. ; «Веня в быту был человеком по преимуществу молчаливым — я, признаться, не припомню, чтобы когда-нибудь в разговоре слышал от него больше 10–15 слов подряд. Он явно предпочитал слушать других, а не говорить сам» (Марк Фрейдкин) [15] Фрейдкин М. Каша из топора. М., 2009. С. 300. ; «Бенедикт [16] «Бенедикт» — одна из многочисленных форм шутливого именования Ерофеева, принятая среди друзей. — О. Л., М. С., И. С. В записной книжке 1966 года он сам перечисляет свои прозвища разных лет: «Вот клички: в 1955–57 гг. меня называют попросту „Веничка“ (Москва), в 1957–58 гг. по мере поседения и повзросления — „Венедикт“, в 1959 г. — „Бэн“. в 1960 г. — „Бэн“, „граф“, „сам“, в 1961–62 г. — опять „Венедикт“. и с 1963 г. — снова поголовное „Веничка“ (Влад<���имир>, Кол<���омна>)» ( Ерофеев В. Записные книжки 1960-х годов. С. 440). , я думаю, открывался редко и очень немногим <���…> Я часто ощущала, что он отчужден от людей, даже тех, с кем в хороших отношениях» (Лидия Любчикова [17] Упоминается как Лида в поэме «Москва — Петушки» (глава «Черное — Купавна»). ) [18] Ерофеев В. Мой очень жизненный путь. С. 540. . Вспомним еще раз определение Ниной Брагинской ерофеевского мира не только как «отвязанного», но и «целомудренного».

На память приходит стихотворение Тютчева « Silentium! »:

В блокноте для записей 1959 года Ерофеев дважды обозначил тютчевским словом « silentium » нежелание говорить о тех или иных обстоятельствах своей жизни [20] Ерофеев В. Записные книжки 1960-х годов. С. 14, 16. . Из этого же « silentium », вероятно, выросла и его «антиколлективистская этика» [21] Седакова О. Несказанная речь на вечере Венедикта Ерофеева. С. 265. , причем Ерофеев избегал вливаться не только во всяческие советские сообщества (как многие его современники), но и в антисоветские. «В литературном быту, — вспоминает Елена Игнатова, — Венедикт был из числа одиночек — не примыкал ни к какой „школе“ или „направлению“, его не заботили соображения групповой тактики. Попытки привлечь его к „общему делу“ были заведомо безнадежны: он отлынивал, не соглашался или просто ссорился с остальными» [22] Игнатова Е. Венедикт. С. 185. . «Я вынашиваю в себе тайну. Потому я капризен, меня тянет на кислое, на горькое, я отяжелел в своих душевных движениях», — полушутливо (уподобляя себя беременной женщине) отметил Ерофеев в записной книжке 1965 года [23] Ерофеев В. Записные книжки 1960-х годов. С. 287. .

Однако и тютчевское стихотворение « Silentium! » не дает единственного ключа к разгадке всегдашнего молчания Венедикта Ерофеева о главном, поскольку оно слишком определенно и догматично [24] Близкий приятель Ерофеева с конца 1960-х годов Андрей Архипов полагает, что тютчевское « Silentium! » мы вообще цитируем в этой книге напрасно: «Вы пишете, что даже „и тютчевское стихотворение „ Silentium! “ не дает единственного ключа к разгадке всегдашнего молчания Венедикта Ерофеева о главном“. А по-моему, оно просто никакого ключа не дает. Тютчевский лирический мудрец ни в чем не похож на Ерофеева и vice versa . Ерофеевское молчание не вынужденное, не от императива („молчи“), и не от того, что, мол, „Азия-с, не поймут-с“». . Восклицательный знак в заглавии этого стихотворения совсем не случаен, а Ерофеев, как мы уже поняли, пафоса и прямолинейности на дух не переносил. «Больше всего в людях мне нравится половинчатость и непоследовательность», — отметил он в записной книжке 1976 года [25] Ерофеев В. Записные книжки. Книга вторая. С. 248. . Приведем и очень точное наблюдение Бориса Сорокина: «Всякий раз, касаясь Венедикта, так или иначе вызывая его к жизни, мы вызываем к жизни и одно неотъемлемое его свойство: неопределимость, неуловимость его облика при всей терпкой его очевидности. И всякое более или менее конкретное „да“ по его поводу само же возбуждает ответное „нет“, и — наоборот» [26] Сорокин Б. «Во что посвящен председатель пира, или Всего лишь реплика по ходу чтения вслух статьи „Пир на 65-м км“» // Книжное обозрение. Ex libris НГ. 1998. 22 октября. . Ерофеев мог бы сказать о себе словами пастернаковского доктора Живаго: «Поймите, поймите, наконец, что все это не для меня <���…> „кто сказал а, должен сказать бе“ <���…> — все эти пошлости, все эти выражения не для меня. Я скажу а, а бе не скажу, хоть разорвитесь и лопните» [27] Пастернак Б. Доктор Живаго // Полное собрание сочинений с приложениями: в 11 т. Т. 4. М., 2004. С. 337. . Мог бы, но никогда не сказал бы по той простой причине, что терпеть не мог вступать в идеологические споры [28] «Я просто не помню, чтобы он рассуждал или спорил (о Боре Сорокине, у которого была репутация идеалиста-девственника, но и постоянно дискутирующего мыслителя, Ерофеев говорил: „Боря Сорокин размножается спорами“)», — вспоминает тот же Архипов. .