Анатолий Викторов - С пером у Карандаша

Перед тем как повторить сценку на следующем представлении, я решил усилить эффект и стал убегать в фойе, где обычно снуют официанты с подносами, уставленными бутылками пива и лимонада. Учитывая, что зрители это знают, я попросил униформиста встать у входа с жестяным баком, полным гаек и болтов. Убегая со всех ног, я с шумом прокатывался по кафельному полу, как по льду, а униформист вытряхивал из бака все содержимое. Звон разбитого стекла, грохот создавали впечатление, что коверный наскочил на официанта с полным подносом посуды.

В этой репризе была непосредственность, живость и… заключительная точка. Из строгого чаплинского костюма еще раз выглянул новый персонаж.

Летом 1934 года неожиданно пришло извещение, что управление цирков направляет меня на предстоящий цирковой сезон в Ленинград. Это было большое испытание для артиста со столь небольшим стажем.

Ленинград считался тогда Меккой циркового искусства. Ленинградские артисты, режиссеры, зрители воспитывались на лучших образцах русского и европейского цирка. Они впитали все ценное, что оставил старый петербургский цирк Чинизелли. Этот цирк был популярен в Петербурге. Его любил простой народ, да и знать жаловала, назывался он «императорским», хотя в основном успех его артистов определяла галерка. В цирке Чинизелли выступали Владимир и Анатолий Дуровы, клоун Жакомино, наездник Вильямс Труцци и многие другие цирковые артисты, создавшие русский цирк. Они отличались не только мастерством, но и демократичностью своих взглядов. Вильямс Труцци, например, стал после Октябрьской революции первым советским директором национализированного Петроградского цирка. Мы, молодые артисты, не только уважали Ленинградский цирк, но и побаивались его. Там легко было потерпеть неудачу у зрителей, знающих лучшие цирковые имена России и Запада, тонко разбирающихся в цирковом искусстве.

Так что лучше не спрашивайте, как меня приняли ленинградцы. Сюрпризы начались сразу же. Прежде всего я узнал, что три сезона подряд здесь с успехом выступал у ковра клоун Павел Алексеевич (артист Павел Алексеев). Он выходил не в традиционной клоунской маске, а скорее в шаржированном образе управдома, учрежденческого работника или обывателя в стиле рассказов Зощенко. Это было ново для цирка, к тому же Павел Алексеевич был хорошим комическим артистом.

Узнав о таком предшественнике, я встревожился. Хотя я и был ленинградцем, но как артист чувствовал себя провинциалом, который вряд ли сумеет обратить на себя внимание требовательного зрителя.

После нескольких вечеров, когда зрители неизменным молчанием провожали «Чаплина» с манежа, в «Ленинградской правде» появилась рецензия, где говорилось, что не для того наш цирк отказался от обезличенных «Рыжих» с именами Жорж, Макс и т. п., чтобы прийти к другой обезличке под именем Чарли. Художественное руководство цирка потеряло ко мне интерес и стало вести переговоры с Павлом Алексеевичем о возобновлении его гастролей. Никто не скрывал, что выходить на арену мне не препятствуют лишь потому, что Павел Алексеевич занят в Ленгорэстраде и его некем заменить. Казалось, вернулось то время, когда я был начинающим артистом и предпринимал робкие попытки утвердить себя на манеже.

— Не вернее ли было сразу искать новый персонаж?

— В такой трудный момент это мне было не под силу. Павел Алексеевич работал в городском саду, и я познакомился с его игрой. Очень скоро увидел свои недостатки. Даже то, чем я раньше гордился, — создание характера экранного Чарли средствами пантомимы казалось теперь бледным, жесты невыразительными. Во всем сказывался артист-самоучка. Сетовал я на то, что мало бывал в театре, и, как никогда, нуждался в хорошей школе сценического мастерства. Первое правило, которое усвоил я в Ленинграде, это ритмичность в исполнении комических сценок. Смешное в них по мере развертывания действия должно было сменяться характерным поведением. Ритм в движениях на сцене, в речи делал репризу более доходчивой.

Постепенно постигал я искусство полноты жеста. Обычно, если я поднимал руки в стороны или вверх, они оставались еще в какой-то степени согнутыми в локтях. Этот не всегда заметный постороннему глазу «запас» давал возможность добиться большей выразительности жеста.

Но на манеже я по-прежнему чувствовал себя скованно. Инспектор, не веря в меня, стремился делать паузы между номерами как можно меньше и, даже если я не успевал закончить очередную репризу, все равно объявлял следующий номер…

Появились афиши: «В программе выступает Отто Лейнерт. Аттракцион «Человек-снаряд». Номер заключался в том, что на арену по рельсам вывозили огромную пушку, из которой вылетал гимнаст. Нечто подобное было показано в кинофильме «Цирк». Оборудование для аттракциона устанавливалось очень долго, и волей-неволей дирекция попросила меня сделать все возможное, чтобы заполнить большую паузу. Задача была не из легких. На арене кипела работа, а коверный должен был отвлечь внимание зрителей своей маленькой фигуркой, совершенно терявшейся среди рабочих и униформистов. Но выход из положения был найден!

Из циркового форганга трактор-тягач вывозил на арену восьмиметровое орудие. В тот момент, когда конец огромного ствола показывался над манежем, все видели, что на нем верхом восседает коверный. Внимание публики было привлечено, можно начинать действовать: переживать за работу униформы, распоряжаться установкой орудия. Разумеется, мало кто слушал указания Чарли. Наконец он слезал со ствола на манеж, где продолжал свои комические хлопоты. К этому моменту суета на манеже настолько утомляла зрителя, что он начинал следить за коверным. Это-то и использовал Чарли, чтобы показать, чему научился в Ленинграде, Зрители смеялись, аплодировали. Вслед за ними впервые появились улыбки и знаки внимания к коверному за кулисами. Начало перелома чувствовалось в том, что мне стали помогать в работе, создавать необходимые условия.

Я воспрянул духом. Теперь не только практическая работа, но и теоретическая подготовка стала занимать все свободное время: чтение книг об актерах Щепкине, Мартынове, Сумбатове-Южине, посещение выставок и музеев. Но главным для меня стал театр.

Конечно, цирк не театр. Свою мысль в репризе клоун выражает порою в абсурде, в невозможном, в анекдоте. А раз так, значит, и театральные законы не годятся для цирка. У него должны быть свои приемы, свои изобразительные средства. Приемы эти могут быть разнообразны, эксцентричны, но точны так же, как дозировка сильнодействующего лекарства: переборщишь — получишь обратный эффект.

Почему увлек ленинградский театр? Меня прежде всего интересовало, как игра актеров становится доходчивой, выразительной, почему она захватывает и покоряет зрителей. Особенно повезло мне в том, что ленинградские театры были увлечены новой советской комедией. Пьесу «Чудесный сплав» Киршона сменила комедия Шкваркина «Чужой ребенок». Эта пьеса шла сразу на двух сценах — в Театре комедии и в Академическом театре драмы, На сцене в реальной обстановке переживали, радовались и плакали обыкновенные люди. И в то же время это было остроумно, ярко, смешно. Очень важно было другое — во имя комедийности не оглуплялись образы действующих лиц и ситуации на сцене. Это было как раз то, что я искал.