Аарон Штейнберг - Литературный архипелаг

Имя Ольги Форш появилось в литературе довольно поздно. Первые ее небольшие вещи появлялись в журналах, в частности в «Заветах» Иванова-Разумника, с 1912 по 1914 год. Она печатала их под псевдонимом Терек [615], который носил оттенок романтического Кавказа и мужественности автора. А «Книжный шкаф», приведший меня к близкому знакомству с Ольгой Дмитриевной, был не кто иной, как маститый библиограф и историк русской литературы Семен Афанасьевич Венгеров. В молодости, в Париже, он был верным последователем Лаврова. Иванов-Разумник, друживший с ним и глубоко его уважавший, как и некоторые другие, называл Венгерова «многоуважаемым книжным шкафом» — по Чехову [616]. Относилось это к эрудиции Семена Афанасьевича. Он к тому времени накопил уже не метафорический, а реальный миллион библиографических карточек в своей знаменитой картотеке писателей [617]. Как и многие коллекционеры, Семен Афанасьевич стремился достигнуть полноты. Ольга Дмитриевна Форш тоже попала в эту картотеку и оказалась в ней миллион первой по счету. Разумник Васильевич, редактор «Заветов», счел своим долгом, исполняя желание Венгерова, привести Ольгу Дмитриевну к нему для заполнения карточки — миллион первой. С той же целью Венгеров привел и меня в свой «книжный шкаф» и спросил, знаком ли я с Ольгой Форш. «Как же так? Если Разумник и ее и вас так хорошо знает, то вы должны с ней познакомиться». Очевидно, «многоуважаемый книжный шкаф» считал своим долгом оперировать живыми людьми так же, как библиографическими карточками своей картотеки. Он любил, чтобы авторы его «книжного шкафа» знали друг друга. Может быть, он даже и отмечал в своих карточках, кто с кем был знаком или дружен. С библиографической точки зрения это должно быть полезно, для меня же оказалось просто удачей, так как было первым толчком к знакомству и дружбе с Ольгой Дмитриевной. Вероятно, знакомство с ней произошло бы и без «Книжного шкафа», но что-то юмористическое было в этой первой встрече, что сблизило нас сразу. Встретившись со мной впервые, Ольга Дмитриевна спросила, дал ли мне Семен Афанасьевич еще какой-нибудь совет кроме предложения познакомиться с ней. «Да, креститься». Был ли крещеным Семен Афанасьевич, я не знаю, но он был еврейского происхождения [618]. В записках бабушки Венгерова [619], которые пользовались заслуженной большой литературной известностью, описывается старинный еврейский быт, если не ошибаюсь, где-то на Волыни.

А Венгеров советовал мне креститься вот по какому поводу. Я рассказывал ему нечто, сильно его взволновавшее, а именно: говоря о последовательности моих занятий в Гейдельберге, я упомянул фамилию жителя Гейдельберга Левинэ [620], у которого я видел сохранившуюся коллекцию писем Тургенева к Полине Виардо. Целая коробка сложенных в хронологическом порядке писем. Каким образом? Дочь Полины Виардо была дружна с матерью Левинэ. Ей она оставила на попеченье письма своей матери, которые Полина Виардо не сочла нужным включить в собрание ее переписки с Тургеневым. Когда я рассказал об этом Венгерову, он подскочил. Человек он был грузный, недаром его называли маститым академиком. Он подскочил: «Вы говорите, что это факт? И вы говорите об этом так спокойно?! Да вы знаете, о чем вы говорите? Это все равно, как если бы вы мне сказали, что знаете, где хранится ларчик с жемчугом, никому не принадлежащий! Это же драгоценнейшая вещь — письма, оригиналы писем Ивана Сергеевича Тургенева! Письма Тургенева к Полине Виардо! Да ведь за ними экспедицию надобно выслать! Вы знаете что-либо о месте нахождения их?» — «Знаю. Церингерштрассе, 2, в Гейдельберге. Это особняк. Там, наверное, эти письма и хранятся, потому что дочь мадам Левинэ, подруги дочери Виардо, еще была жива накануне войны». — «Слушайте, Аарон Захарович, вам необходимо поменять ваше имя и отчество и принять православие. Так как вы поклоняетесь вере ваших праотцев, вы не в состоянии правильно понимать историю русской литературы».

Когда я рассказал об этом эпизоде Ольге Дмитриевне, она рассмеялась, как гимназистка, хотя отличалась всегда сдержанностью, а в это время была не совсем здорова, и была почти на двадцать лет старше меня: «Вот как просто решаются религиозные сомнения библиографами — необходимо креститься, чтобы правильно понять литературную ценность писем Тургенева». — «Разрешите заметить, — ответил я Ольге Дмитриевне, — хоть я и не крестился и не знаю, какого вероисповедания Семен Афанасьевич, я хотел бы за него заступиться. Если бы он не был настроен так, как это проявилось в немножко смешном анекдоте с письмами, Семен Афанасьевич не собрал бы свой знаменитый миллион карточек. Для этого нужны какие-то особые свойства ума и характера». Потом, когда мы подружились с Ольгой Дмитриевной поближе, она сказала как-то: «Знаете, та история, которую вы мне рассказали по поводу „многоуважаемого книжного шкафа“, сразу привязала меня к вам, потому что вы проявили такую широту понимания людей, перед которой я спасовала. Мне представилась только комическая сторона характера Семена Афанасьевича, а вы увидели в нем и практическую его струнку». В этом наблюдении Ольги Дмитриевны сказался весь ее характер, прежде всего быстрота ума, его гибкость. Я уже кое-что знал об Ольге Дмитриевне по ее литературным работам, когда мне стал известен ее псевдоним. Один из ее рассказов «Шелушея» произвел на меня особенно глубокое впечатление [621]. Будучи большим поклонником «Мелкого беса» Сологуба, я увидел в «Шелушее» дальнейшее развитие Недотыкомки [622]. Я проникся уважением к самой идее: на основании сологубовской Недотыкомки развить целую галерею образов, положить краеугольный камень для особого миниатюрного сада химер и подобных им образов из народного фольклора. Дружба с Ольгой Дмитриевной дала мне возможность глубже взглянуть на разные явления жизни России того времени, на людей, писателей, ведущих деятелей в литературном мире, включая Андрея Белого и Горького, понять и увидеть под каким-то новым углом зрения, мне непривычным. Зоркий или острый глаз Ольги Дмитриевны всегда поворачивал веши так, что я мог их наблюдать с неожиданной стороны. К примеру, Разумник Васильевич, которого она очень ценила и с которым, живя по соседству в Царском, часто виделась, должен был бы почувствовать к ней неприязнь, так как Ольга Дмитриевна постоянно упрекала Разумника в том, что его слепое преклонение перед Белым заставляет его не замечать безответственности Бориса Николаевича. Разве можно сравнивать Белого с Толстым, как это делал Разумник? Разве «Петербург» Белого не есть — «пропетый гербарий»? Собрание высушенных растений, из которых автор как бы составляет поэму. Как если бы взять гербарий и пропеть все названия растений согласно ботаническим категориям [623]. В этом отношении, мне кажется, она была не вполне справедлива, тем более что произведения Андрея Белого в известном смысле были родоначальниками ее собственной «Шелушеи». «Но так беспрекословно, безусловно распластаться литературному критику перед Белым, — говорила Ольга Дмитриевна, — даже если это стоит того, я считаю недостойным человека. Только мужчины способны на это. Мы, женщины, так не можем».