Аарон Штейнберг - Литературный архипелаг

В начале 60-х годов в Советской России вышел том советского издания «Литературное наследство», в котором была напечатана «Переписка Горького с советскими писателями». Была помещена там и переписка Алексея Максимовича с Ольгой Форш и ее фотография [646]. Читая письма Горького к Ольге Дмитриевне, я понял, что Алексей Максимович был увлечен ею, называя ее большим писателем, большим чудесным человеком. Помнится мне тоже, что он говорил о Форш как о мыслительнице, основоположнице русского исторического романа. Одно из писем его подписано: «Ребенок Алексей Пешков» — видимо, след того, что Ольга Дмитриевна приезжала к нему на Капри «как мать» [647]. Горький делал большие усилия, чтобы обеспечить Ольгу Форш прочным положением в советской литературе. Она была для него как бы пробным камнем. Писательница в явно выраженной оппозиции к режиму, тесно связанная с кругами, не имеющими одобрения свыше, в дружбе с Ивановым-Разумником, последняя книга которого вышла еще при ее жизни и называлась «По тюрьмам и ссылкам», именно она, Ольга Форш, стала признанной большой советской писательницей. Когда ей минуло 85 лет, до меня дошло, что ее официально торжественно чествовали, кажется, дали орден [648], включили в ряды писателей, распространяющих советское мышление.

Когда мы говорили с ней в Берлине, она, между прочим, заверила меня в виде предсказания: «Вы и я будем долго жить, по крайней мере больше восьмидесяти лет, так что у вас будет возможность узнать, что произойдет со мной, а у меня — с вами». Ольга Дмитриевна скончалась 88 лет от роду. А если она предсказывала, не столько мне, сколько себе, долгую жизнь, то в ней говорили новейшие иностранные течения в психологии, живое сознание, живая сила, подчинившие ее волю, приказавшие ей непременно выжить, непременно пережить. Она того добилась. Она умерла естественной смертью, в почете и славе. Не знаю, что случилось с Горьким. Чем кончилось единоборство Ольги Дмитриевны с ним? Однако перед нами пример явного союза между ними. Судя по письмам Горького, в особенности после ее пребывания на Капри, Алексей Максимович влюбился в уже стареющую Ольгу Дмитриевну. Но они разъехались. Решаюсь прибавить, однако, что и хорошо сделали.

После смерти Блока и в связи с эмиграцией из России Белого и других более или менее влиятельных членов наше содружество можно было бы сравнить с осколками разбитого сосуда. Тем не менее каждый из них сохранял в себе то, что Андрей Белый в Берлине называл чувством «совольфильства». Это его слово запечатлено в автографе одной из его книг, которые Белый подарил мне в Берлине в 1923 году. Слово это под стать неологизму Владимира Соловьева из стихотворения «Панмонголизм»: «Хоть имя дико, но нам ласкает слух оно…»

Все мы, оказавшиеся за границей, почувствовали себя осколками Вольной философской ассоциации. Попытки воссоздать ее не принесли удачи, но чувство «совольфильства» продолжало жить в каждом из нас и служило как бы спаивающим началом с новыми людьми, которые в крестинах нашего питерского содружества не участвовали. Таковым был незабвенный Лев Платонович Карсавин.

Мне приходилось уже дважды упоминать о нем. В связи с его участием в чествовании Платона по традиции Флорентийской Академии 7 ноября 1920 года и несколько раньше, по поводу наших литературных планов накануне решающего столкновения между войсками Красной армии и наседавшей на Петербург Белой армией генерала Юденича. Это было в 1919 году [650]. Один из крупнейших издателей дореволюционной эпохи был настолько уверен, что Юденич, или, другими словами, реставрация, захватит Петербург, в особенности после того, как армия Юденича вступила в Царское Село, что решил не терять времени и, будучи владельцем одной из лучших типографий в России — «Голике и Вильборг» [651], подготавливать новую программу. Эта типография продолжала действовать все время (хотя и была национализирована, как и все другие частные предприятия такого рода) под надзором и фактическим управлением бывшего присяжного поверенного Наума Глазберга [652]. Наум Глазберг твердо верил, что очень скоро можно будет пустить знаменитую типографию полным ходом, а заодно и другое его издательство. На предварительное совещание по этому поводу он пригласил Льва Платоновича Карсавина — как историка, знатока Средних веков, признанного авторитета по патристике, особенно греческой; а также и меня, среди других новичков. Сидя за столом, где решался вопрос о судьбе издательства, предприимчивый издатель вдруг обратился к профессору Карсавину с историческим вопросом: «А что вы думаете, Лев Платонович, если наступление Юденича провалится, как долго продержится эта большевистская власть?» Лев Платонович посмотрел на него своими матовыми черными глазами. Его черные глаза были особенной его прелестью, не блестящие, а матовые, агатовые. Они создавали огромную дистанцию между ним и его собеседниками. Таким вот взглядом Лев Платонович посмотрел на торопившегося и предприимчивого издателя и сказал: «Скажем, сравнительно не так долго — лет двадцать». — «Вы шутите, — развел руками издатель, — мне тогда не следует и начинать, ведь дело это рискованное, раз неизвестно кто — Юденич или Троцкий?» — «Совсем даже неизвестно», — ответил Карсавин. «Тогда мне лучше всего перейти нелегально финскую границу». — «Пожалуй», — посоветовал Лев Платонович. Я много раз и впоследствии слышал, как Карсавин делал политические предсказания подобного рода. Слышал я и от других русских, отвергавших большевиков и не желавших, чтобы большевистское иго продолжалось так же долго, как и татарское, но прибавлявших тут же, что большевистское иго будет продолжаться долго. Тут сказывалось нечто исконно русское, какое-то врожденное знание будущего родины, данное людям, таким как Лев Платонович Карсавин.

В исторических летописях подробно записано о судьбе генерала Юденича [653]. А вот что случилось с близоруким предпринимателем Глазбергом — мало кому известно. Он перешел финскую границу, добрался до гавани, к которой стремился, — в тихий Лондон. На второй день после прибытия в Лондон Наум Глазберг погиб в автомобильной катастрофе. Переезд из отсталой и бедной автомобилями большевистской России в Лондон постфордовского периода оказался для него роковым. Я всегда чувствовал колоссальное различие в отношении к России и ее будущему таких людей, как наш предприниматель (может быть, и я сам), и настоящих русских по природе.

Встретившись в Берлине с Карсавиным, сохранившим память обо мне, особенно после того, как появилось в печати мое описание одного дня жизни Александра Блока в Чека, я удивился, насколько Лев Платонович был проникнут духом, родственным нашей Вольной философской ассоциации, как бы духом «совольфильства». Выражалось это во многом: в его оценке людей, в его интересах к общим нашим проблемам, даже в отношении к революции, и в частности, в изменении его отношения к иудейству. Лев Платонович выразил сожаление, что не сотрудничал с нами в Петербурге, но он был выслан из России, когда мы все еще были там. Мои друзья в Берлине, работавшие в Сенатском архиве, сторонились Карсавина; его мало знали. Я бы сказал, что на него бросало некоторую тень своим блеском имя знаменитой его сестры Тамары Карсавиной. Балерину Тамару Карсавину знали все, а вот Лев Платонович Карсавин, историк, профессор университета, специалист по Средним векам, — просто брат Карсавиной. И я рассказал Льву Платоновичу интересную историю: