Михаил Гулякин - «Будет жить!..». На семи фронтах

— На скольких островах расположена Япония?

— На трех, — оказал я с заметным колебанием.

— На трех десятках, сотнях или тысячах? — подбросил экзаменатор коварный вопрос на засыпку.

— На десятках, — приободрился я, так как смекнул, что сотен, а тем более тысяч островов в одном месте просто быть не может.

— Вы были бы значительно ближе к истине, сказав — на тысячах. Впрочем, хватит с вас. Идите. В принципе, неплохо.

Математики я не боялся. Однако эта самоуверенность чуть не сгубила меня. Ознакомившись с билетом, мгновенно отметил про себя: все вопросы знаю. Взял мел, вышел к доске, у которой уже потел над задачей Будневский, тоже мой товарищ по рабфаку.

— Ваша правая сторона, — указал мне экзаменатор на классную доску.

Довольно быстро разделавшись с теоремами, принялся за задачу.

В это время послышался встревоженный шепот Будневского:

— Слушай, у меня что-то не получается. Посмотри, где ошибка?

Я не успел даже голову повернуть.

— Стоп, — хлопнул по столу ладонью преподаватель. — За разговор отстраняю вас обоих от дальнейшей сдачи экзамена.

Будневский, чувствуя, что подвел меня, взмолился:

— Товарищ преподаватель, во всем виноват я один. Фомин ни слова не сказал.

Экзаменатор вышел из-за стола и, подойдя к доске, пробежал взглядом написанное нами.

— Правильно. Можете идти, — кивнул он мне. — Вы тоже можете идти, — добавил он, обращаясь к Будневскому. — С вами всё.

Так отсеялся еще один мой товарищ.

Конкурсные вступительные экзамены продолжались около двух недель. Наконец настал день, когда окончательно решилась наша судьба: были вывешены списки отчисленных. Их сразу бросились изучать. Списки принятых не объявлялись, вероятно, по условиям секретности. Я внимательно прочитал отпечатанные на машинке фамилии. Фомин А. И. не значится. Выходит, принят?! Екнуло сердце. И вдруг мелькнула мысль: а за свое ли дело берусь? Не лучше ли, пока не поздно, вернуться на текстильный комбинат «Красная роза» в свой красильный цех? Там все привычно, в недалеком будущем вполне реальная перспектива — должность мастера, а быть может, и начальника красильного цеха. Но тут же и стыдно стало: струсил, хвост поджал? Значит, другие пусть идут, пусть готовятся защищать Родину, а ты в стороне останешься? Будет трудно? Но ведь и было нелегко. Полуголодное детство в многодетной рабочей семье, шестилетняя работа в красильном цехе, участие в коллективизации, схватка с кулаками, чуть не окончившаяся для меня трагически, вечерняя учеба на рабфаке. О легкой жизни мы тогда и понятия не имели, чуть ли не с детства старались не есть даром хлеб, а едва подрастали — со всем азартом молодости включались в борьбу за выполнение намеченных партией планов. Каждый стремился приносить какую-то пользу обществу. И все считали, что путь к этому — через комсомол. Много дал нам комсомол, и потому мне очень жаль было прощаться с нашей боевой комсомольской ячейкой на «Красной розе», дружной и деловой.

О многом я тогда передумал. В общем, домой вернулся с твердым намерением — от намеченного не отступать.

Утром следующего дня мы снова собрались в академии. Самая большая аудитория, из которой предварительно вынесли столы, напоминала гудящий улей. Но вот появилось несколько перетянутых ремнями военных и послышалась команда:

— В колонну по четыре — становись!

Прощай, «Красная роза»! Здравствуй, строгая военная жизнь!

Потом — распределение по взводам, баня с предварительной стрижкой «под нулевку», раздача обмундирования. Облачились в гимнастерки, надели пилотки, посмотрели друг на друга — и не узнали! Какие же все одинаково смешные и неуклюжие! А еще через день нас уже повезли в летний военный лагерь.

Первым нашим командирам предстояла нелегкая задача: за сравнительно короткий срок сделать нас хотя бы внешне похожими на военных. Скажу откровенно, удалось это далеко не сразу. Трудно было нам отвыкать от гражданских привычек и развивать в себе качества военного человека. Нелегко приходилось и тем, кто занимался с нами.

Летний лагерь в то время только строился. И строился прежде всего нашими руками. Но уже были готовы столовая, складские помещения, здание штаба, несколько домиков для постоянного комсостава. Предстояло соорудить тир, инженерный городок, спортивный комплекс и много других объектов. Если вступительные экзамены были проверкой интеллектуальной подготовки будущих слушателей академии, то лагерь стал серьезным испытанием наших физических возможностей и духовной стойкости.

Работали мы по восемь-десять часов ежедневно. Увольнения в Москву разрешались только в исключительных случаях. Первый месяц нашего приобщения к военной службе протекал весьма напряженно. Причем настолько, что у многих возникало желание подать рапорт об отчислении. Не скрою, мелькала такая мысль и у меня. «Нет, не сдамся, — твердил я себе, со злостью вгоняя лопату на весь штык в землю. — Людям тяжелее достается, нечего нюни разводить. Если вернусь на „розу“, как в глаза ребятам посмотрю?» И — выдержал. Рабочая закалка и на этот раз выручила.

Наш трудовой день начинался в шесть утра. Для меня это было необременительно — привык рано вставать. В восемь часов, после физзарядки и завтрака, построение для развода по работам. Трудились до часу дня. Далее следовал обед и часовой послеобеденный отдых. С шестнадцати до девятнадцати снова работа. Вечером положено так называемое личное время, но чаще всего не успевали мы еще выбраться из-за столов, как раздавалась команда:

— После ужина выходи строиться на заднюю линейку с инструментом!

В десять часов вечера начиналась вечерняя поверка на боковой линейке, а так как длилась она иногда минут тридцать — сорок, то немудрено, что кто-нибудь неожиданно для самого себя засыпал стоя и валился на своего соседа. Тогда раздавался окрик командира, проводившего поверку:

— Прекратить неуместные развлечения!

Какие уж тут шутки!

Лишь в одиннадцать вечера слышалась долгожданная команда:

— Приготовиться к отходу ко сну!

Именно так: отход ко сну. Мы разбегались по палаткам и замертво валились в постель, не слыша уже команды «Отбой».

На следующий день все повторялось заново.

С первый дней службы я усвоил на всю жизнь, сколь нелегок солдатский хлеб, особенно сапера. Я даже рискну утверждать, и, пожалуй, фронтовики меня поддержат, что война — это не только увечья, смерть сотен тысяч, миллионов людей, гибель памятников культуры, колоссальные материальные потери, слезы вдов, матерей и сирот. Война — это прежде всего (или плюс ко всему) тяжелейшая работа, бесконечная и вечно торопливая, причем всегда со смертельным риском. Впрочем, об этом я еще расскажу. А сейчас вернемся в летний лагерь.