Олег Лекманов - Венедикт Ерофеев: посторонний [с иллюстрациями]

Нужно, тем не менее, отметить, что именно числясь студентом Владимирского пединститута, Ерофеев предпринял единственную в жизни попытку написания и опубликования научных филологических статей. В интервью Л. Прудовскому он позднее рассказывал: «Когда поступил во Владимирский пединститут, мне сказали: “Венедикт Васильевич, если вам не на что будет жить, то у нас есть «Ученый вестник» Владимирского пединститута, и мы вам охотно предоставим страницы”. Но я, как только охотно сунул им в эти страницы всего две статьи о Генрике Ибсене, они заявили, что они методологически никуда не годятся <...> Я был тогда ослеплен вот этой скандинавской моей литературой. И только о ней писал <...> Потому что они — мои земляки» [295] Ерофеев В. Мой очень жизненный путь. С. 498. .

Некоторые подробности об истории непубликации этих ерофеевских статей можно найти в радиоинтервью Бориса Сорокина: «Аксенова Евдокия Максимовна решила Веню как-то легализовать. “Ну что, Ерофеев... Ну напишите... Мы вас включим... Мы вас сделаем членом научного общества. Неужели вы не напишете. Ну, что вам интересно? Я вас не ограничиваю в этом выборе...” И он выбрал. Его тогда очень занимал Ибсен. <...> И он написал две вещи. Одна из них — “Хилая совесть”. Как тогда он говорил для нас, грешных, упрощенно, что это как бы антифашистские вещи. Или это заранее был такой ход, чтобы он пошел у Аксеновой <...> Несмотря на такой демократизм Аксеновой, она сказала, что это возмутительно невыдержанные методологически вещи. И они никуда не пошли. Где эти вещи сейчас — неизвестно» [296] Радиопрограмма «Говорит Владимир». .

Во время учебы во Владимирском пединституте Венедикт обзавелся целым эскортом, как он сам их назвал, «оруженосцев» [297] Ерофеев В. Записные книжки 1960-х годов. С. 163. . Это определение достаточно точно характеризует тип отношений, установившийся между Ерофеевым и его новыми друзьями. Уже в Орехово-Зуеве он с успехом примерил на себя то амплуа, которое в их московской университетской компании было устойчиво закреплено за Владимиром Муравьевым, — амплуа всеобщего наставника и признанного арбитра вкуса, насмешливого и категоричного. Во Владимире орехово-зуевский опыт был не просто повторен, а усовершенствован — постоянно мучившийся от собственной застенчивости Венедикт в глазах своих «оруженосцев» превратился в непререкаемый авторитет. «Муравьев на него оказывал такое же влияние в университете, как Ерофеев на меня», — прямо говорит Борис Сорокин.

Вот как он описывает обстоятельства своего знакомства с Ерофеевым в общежитии Владимирского пединститута: «Я постучался. За столом за книгой сидел молодой человек в пиджаке и рубашке [298] «Я помню, как он стирал эту рубашку, — приводит Борис Сорокин другие подробности владимирского быта Ерофеева. — Он ее стирал по частям. Сначала он стирал воротник, потом стирал рукава... Я ему: “Веня, но почему же не всю?” — “Да нет, не надо...” И можно представить, что это за рубашка и какая она была белоснежная. Но почему-то это, да, производило такое впечатление. Так же говорила Любчикова, что на нем была всегда белая и чистая рубашка... Не знаю, не знаю, каким образом она сохранялась во всех поездках... Нет, у него, конечно, были некие запасы. Кроме тапочек, про которые я говорил, у него под кроватью стояли ботинки. А ботинки тогдашние... Я всегда носил ботинки за 10 рублей. А эти были за 20 с чем- то. Некоторый шик. Но он надевал их, видимо, очень редко». . На нем были узенькие, модные тогда, брюки-дудочки, а на ногах — белые спортивные тапочки. Он производил странное впечатление — с одной стороны, в нем была некоторая претензия на моду, с другой — поношенность. Глядя на кок на его голове, я подумал, что, может быть, Венедикт в свое время стиляжничал. При этом слово “модный” не относилось к нему никак. Около него стоял большой казенный чайник с кипятком, рядом лежали полбуханки черного хлеба и крошечный кулечек с сахарным песком. И во всем облике сидевшего чувствовались одновременно и бедность, и интеллигентность.

Оторвав глаза от “Философских этюдов” Мечникова, Венедикт вопрошающе посмотрел на меня своими маленькими, медвежьими и очень проницательными глазками. Мы познакомились. Я к тому времени считал себя умненьким мальчиком и взахлеб стал делиться с Ерофеевым своими ощущениями от “Диалектики природы” и недавно прочитанной диссертации Чернышевского об эстетике. Я только начал говорить, как Венедикт меня раздраженно прервал:

— Да что же ты, Сорокин, все мне энгельсовщину да чернышевщину порешь (он сразу узнал, что я цитирую из Чернышевского).

— Ну а что вы можете возразить, — не унимался я, — на то, что “прекрасное есть жизнь”?

— Что могу возразить? — Венедикт интересно пошевелил губами. (В первые минуты знакомства он еще не осмелился меня вслух обматерить.) — А вот что, — непринужденно продолжал он. — Иконы византийские, с их многочисленными сценами страшного суда, видел, надеюсь? А ведь это скорее образцы человеческого уродства, где же здесь красота и полнота жизни? Но любой искусствовед тебе скажет, что они прекрасны.

Никаких византийских икон я не видел, но принял это к сведению. Потом мне пришлось принять к сведению почти все, что говорил мне Веня. Многие вещи, о которых я даже не подозревал... философия, литература, религия — все это я взял у Вени. Почти все. И до сих пор этим пользуюсь. Можно сказать, что своим образованием я обязан ему.

Во Владимире совсем недавно (в 1960 г.) вышел сборник Андрея Вознесенского “Мозаика”, и я начал было читать понравившиеся мне стихи, но снова попал под охлаждающий душ ерофеевского негодования.

— Не там ты ищешь, Сорокин, ты же совсем не знаешь предшественников его.

Потом, когда я стал часто заходить к Ерофееву, он знакомил меня с поэзией Серебряного века, каждый раз чем- то ошарашивая. Помню, например, из Брюсова:

Тогда же (а может быть, и в одну из последующих встреч) Венедикт вынул из тумбочки Библию и сказал: “Вот, Сорокин, единственная книга, которую еще стоит читать”. Я ужаснулся и подумал: “Как же так, он читает Мечникова и так говорит про Библию?” Уходил я от него сильно озадаченный, одновременно с симпатией и страхом» [299] Этот мемуар основан на «Летописи жизни и творчества Венедикта Ерофеева» (С. 40-41) и наших разговорах с Борисом Сорокиным, в которых он внес в текст из «Летописи» некоторые поправки и дополнения. . «Сначала я прочитал что-то из Ветхого завета, принес ему и сказал: “Веня, но это же все сказки!” — дополняет этот свой рассказ Сорокин. — А он был, возможно, с похмелья, несколько мрачный, и сказал мне: “Слушай, Сорокин. Может быть, ты когда-нибудь поумнеешь. Но запомни, что такого-то числа такого-то года ты был круглый дурак”». Сильно забегая вперед, приведем здесь и итоговую сорокинскую реплику о его взаимоотношениях с Ерофеевым: «Веня ко мне относился иногда хамовато. И, по-моему, не очень меня любил. Но это общение мне было необходимо как глоток свежего воздуха среди советской паскудности» [300] «Для меня это было как взрыв. Я абсолютно изменился. И моя жизнь изменилась на 180 градусов», — рассказывает Борис Сорокин в интервью Евгению Викулову (радиопрограмма «Говорит Владимир»). .