Олег Лекманов - Венедикт Ерофеев: посторонний [с иллюстрациями]

«Человеком Веня был сложным, много в нем всего было намешано (это уже сегодняшний взгляд), — вспоминает тогдашняя жена Марка Гринберга Людмила Евдокимова. — Он был, я бы сказала, целомудренным, и к нам с Марком относился очень трогательно, так сказать, оберегая нашу юность, — мы ж были в этой компании самыми маленькими. Нас он называл “гринбержата” (по фамилии Марка, хотя я никогда не носила его фамилию) или иногда “булга- чата” (поскольку моя бабушка — Н. А. Земская, урожденная Булгакова, родная сестра М. А. Булгакова). При нас он многого стеснялся, никогда или почти никогда не ругался (кстати, матерился он вообще очень редко) и беспокоился: “Небось, жрать хочешь, парень?” (Марку). И норовил нам скормить все, что Галина приготовила. Она, впрочем, не протестовала, надеясь, что и он с нами чего-то съест».

Совсем по-детски Ерофеев любил дарить и получать подарки. «Он всегда радостно встречал гостей и, по-мальчишески озоруя, тыкал пальцем или прямо залезал в сумочку, — рассказывал Игорь Авдиев. — Не обманувшись в предвкушении гостинца, он выпрямлялся во весь рост, с хохотком запрокидывал голову, ликуя. Такая встреча с Веничкой была ритуалом, и нарушить его, не принести “чего-нибудь”, было бы так же непростительно, как забыть конфету ребенку. В награду гость с “гостинцем” становился соучастником такого искреннего счастья, на какое редко кто бывает так щедр, как Веничка. И, собираясь к нему в гости, хотелось обрадовать его редкой книжкой, необычайной штуковиной, небывалой бутылкой (или небывалым сочетанием, или небывалым количеством) и пуком цветов».

В пасхальное воскресенье, 10 апреля 1977 года, Ерофеева впервые увидел Глеб Павловский, который по нашей просьбе написал небольшие воспоминания о своем знакомстве с автором бессмертной поэмы: «Нас познакомил Игорь Авдиев, он же Черноусый из романа “Москва — Петушки”. Игорь нагрянул ко мне летом в Одессу в 1975 году, не помню, кто из москвичей его ко мне направил. Он жил у меня и моих знакомых несколько дней. Это был яркий, бравый, циничный москвич, внук профессора-востоковеда Авдиева, по учебнику которого я учился в университете. Помню, Игорь посетил одесский женский монастырь за городом, надеясь, он сказал, подсмотреть монашек, сигающих в море в чем мать родила.

Бывая в столице, я изредка навещал и Авдиева. А в начале 1977 года, бросив стройку в Новоселове под Киржачом, временно у него поселился. В том странном сквоте в Старотолмачевском переулке близ Новокузнецкой, огромной квартире, где прописан был, кажется, только он. Хорошо помню мое переселение прямо-таки в пасхальную ночь 1977 года. Игорь к тому времени пережил духовный переворот, стал православным неофитом. Его гости и он были на всенощной. Вернувшись под утро, они меня растолкали. На Ерофеева я поначалу внимания почти не обратил, полностью захваченный созерцанием молодой Ольги Седаковой. Что неудивительно. Она была как с портрета Модильяни, только лучше.

Мое неучастие в застольных молитвах вызывало заметное даже мне неудобство в присутствующих. Кто-то, кажется именно Венедикт, громко сказал с насмешливой интонацией: “Тут, похоже, на Пасху собрались не православные христиане, а магометане и кошерные иудеи!” Это атмосферу разрядило. Но не спасло меня от застольного троллинга, кстати естественного, — я мало того, что тогда был нехристем, я еще и не пил!

Ближе я познакомился с Ерофеевым, ночуя в авдиевском сквоте. Как-то на полу, на матрасе у окна, я обнаружил Венедикта. Почему он там оказался, хотя мне говорили, что он женат, — не знаю, но это было не раз. В те дни я через Игоря Авдиева пытался устроиться в “вохру” ГЭС-2, что за Домом на набережной. По-моему, там дежурили и подрабатывали почти все герои “Петушков”, хотя не все были оформлены. Комично, что хотя ГЭС была запасной электростанцией Кремля, охраняли ее мы, голь перекатная и беспаспортная. Впрочем, тогда это было обыкновенное дело. Советская власть была опасной, но в Москве какой-то рассеянной. Устроиться не удалось, но пару смен я подменял Игоря. Ерофеев тоже был там. Помню, он весь день что-то читал. Увы, хотя “Петушки” к тому времени прочел, я ни разу не говорил с ним о его романе. Это почему-то казалось мне глупым.

Венедикт мне показался похож на лорда из бывших пиратов, или так я лордов себе представлял. При моем тогдашнем возрасте мне он казался слишком крупным, взрослым, стареющим. Кстати, не помню, чтобы его называли Венечкой. Я с ним был на “вы”. Легко вступал в разговор, но тут же внутренне отключался и, разговаривая, будто не коммуницировал. Хотя глядел и слушал. Говорил Ерофеев короткими, какими-то, как я тогда думал, телеграфными фразами. К тому же я не всегда их понимал, они могли быть скрытыми цитатами.

Узнав, что у меня была в Одессе диссидентская история, он раздражился. Чуть презрительно бросил что-то типа: “Раньше в Одессе евреи были музыканты, а теперь они просто евреи и несут чепуху!” Я велеречиво попенял ему за антисемитизм, ссылаясь на только прочитанную федотовскую “Империю и свободу”. Ерофеев как отрезал: “Так бы и говорили, что вам нужен культурный опер, который декламирует Пушкина. Ладно, будет вам такой опер!” — сказал он. Довольно пророчески.

Я тогда был стеснительный юноша, и нравы обитателей сквота меня коробили. Кроме ученейшего Бориса Сорокина, который, несмотря на тогдашнюю мою антицерковность, сильно увлек меня рассказами о св. Григории Паламе.

По-моему, единственный раз Венедикт вскинул на меня глаза, когда я начал ему рассказывать о своей философии поражения на примере одного авдиевского друга. Это было связано с впечатлением от поездки по просьбе Игоря Авдиева куда-то под Владимир. Он просил меня отвезти письмо какому-то старому другу, проходившему с ним по старому политическому делу. Я долго добирался и нашел в крохотной избе с печкой спившегося человека. Или даже не спившегося, а — сдавшегося, капитулировавшего. Все ему было так безразлично, что письмо он даже не распечатал, а я поспешил вон.

Ерофеев оживился, стал расспрашивать и разговорился на пару-тройку фраз, к сожалению, я их не помню. Запомнил только — ерунда, мол, что я вообще знаю о поражениях, раз не пью! Кстати, мне не довелось видеть его сильно пьяным.

В молодости я гордился тем, как готовлю яичницы и омлеты. Помню, что Венедикт ел пристально, отслаивая в омлете один элемент от другого и хорошо пережевывая. У него были такие деликатные движения руки с вилкой, будто не задевающие пространство.

Спал Венедикт на матрасе и, помнится, спал не раздеваясь. В головах стояла бутылка, к утру она была пуста».

Про электростанцию, обслуживавшую Кремль (при ней, собственно говоря, Ерофеев и служил стрелком вместе с Ольгой Савенковой (Азарх)), рассказывает и Марк Гринберг: «Веня какое-то недолгое время, по иронии позднесоветского устройства, работал на пульте резервного энергоснабжения Кремля, где-то за кинотеатром “Ударник”. Он должен был там дежурить. Со смехом говорил: “Если на мой телефон позвонят, то я должен вот эту ручку дернуть”. Вот и все его обязанности были. Один раз он позвал туда салют смотреть — много было простых каких-то вещей... Потащились мы и смотреть должны его были с Малого Каменного моста возле “Ударника”. Веня должен был туда выйти, но он вышел абсолютно неживой, с какого-то бодуна чудовищного, и Галина привезла ему в сумке крепленое вино — то, чем она его похмеляла тогда. И вот я помню, что у него руки ходили ходуном, она ему налила в пиалу, и он сказал: “Ребятишки, отвернитесь, вам видеть этого не надо”. А потом его выгнали оттуда. Начальница ему замечание сделала: “Вы почему курицу оставили в холодильнике?” А он сказал: “Я же курицу оставил, а не бомбу...”» «Охраняли мы важный государственный объект под названием ГЭС № 1. Там было много молодежи: студентов, аспирантов. Была возможность читать, учиться, даже поспать немного за смену», — описывает эту работу Валерия Черных, устроившаяся на нее в том же году, что и Ерофеев.