Олег Лекманов - Венедикт Ерофеев: посторонний (без иллюстраций)

В 1988 году у Ерофеева обострились боли в горле. В середине марта его жена вместе с Яной Щедриной, ее мужем (выполнившим функции водителя) и Натальей Шмельковой отвезла Венедикта Васильевича на обследование в онкоцентр. «Галина отыскала хирурга Огольцову, которая делала Веничке первую операцию, — записала Шмелькова в дневнике. — В кабинет № 28 они вошли с Веничкой вместе. Долго не выходили. Ждала и молилась... Когда они вышли, по лицам их все поняла. Диагноз: один узел. Необходима операция. Будет полегче первой по продолжительности. Веня с трудом добрался до выхода. Его от волнения заносило» [924]. 20 марта Игорь Авдиев привез к Ерофееву священника, который соборовал его [925], а 26 марта Венедикта положили в онкологический центр — освободилось место. «Сначала Веничка был чуть ли не в панике, но потом, уже в больнице, быстро успокоился», — записала Наталья Шмелькова в дневнике. [926]

В апреле в палату к Ерофееву пришел знакомиться поэт Бахыт Кенжеев. «Веничка, конечно, большой ребенок: так и не развернул огромную плитку шоколада, которую принес Бахыт, чтобы не испортить красивую яркую обертку, так ему понравившуюся», — отметила Наталья Шмелькова [927]. «От встреч с Ерофеевым запомнил только, какой он был поразительно красивый и благородный, — пишет Кенжеев. — А еще: что он тихо сидел в углу, когда читали стихи, попивал водочку и приговаривал себе под нос: “Боже, ну отчего же это так невыносимо плохо!” При этом почему-то получалось не обидно». В октябре 1989 года Кенжеев написал стихотворение, навеянное «Москвой — Петушками», и посвятил его «В. Ерофееву»:

Расскажи мне об ангелах. Именно о певучих и певчих, о них, изучивших нехитрую химию человеческих глаз голубых.

Не беда, что в землистой обиде мы изнываем от смертных забот, — слабосильный товарищ невидимый наше горе на ноты кладет.

Проплывай паутинкой осеннею, чудный голос неведомо чей, — эта вера от века посеяна в бесталанной отчизне моей.

Нагрешили мы, накуролесили, хоть стреляйся, хоть локти грызи.

Что ж ты плачешь, оплот мракобесия, лебединые крылья в грязи? [928]

В том же апреле Кенжеев встретился с Натальей Шмельковой и передал ей для Ерофеева деньги. «“Протяните его хотя бы полгода, чтобы при нем вышли книги, а то все как-то страшно несправедливо”, — с горечью сказал он» [929]. Сам Ерофеев в письме к Тамаре Гущиной от 15 апреля высказал серьезное сомнение в том, что его произведения наконец опубликуют на родине. «Сегодня ровно двадцатый день, как я снова на 23-м этаже этой паскудной онкологической башни, — сообщил он сестре. — Еще в феврале мне говорили, что в день своего 50-летия я имею право на ликование: три года после операции уже практически исключают всякую возможность рецидива. И вот — я немножко не дотянул до этого благостного трехлетия <...> Наталья и Галина приходят ежедневно, остальные варьируются. Дадут ли мне свободу к Первомаю — неизвестно. А надо бы: на 30 апреля назначен мой литературный вечер во Дворце культуры Краснопресненского р<���айо>на Москвы <...> Жду в мае месяце своей новой публикации в ФРГ (об этом, когда увидимся) и впервые в СССР. Пока не увижу собственными глазами, не поверю» [930]. Это «пока не увижу» похоже на заклинание. На первую публикацию своей поэмы в Советском Союзе Ерофеев возлагал большие надежды. «Вот посмотришь, какой поднимется страшный бум после издания “Петушков”, — говорил он Наталье Шмельковой. — Встанет вопрос: будет ли еще существовать русская литература?» [931]

На короткое время из онкоцентра Ерофеева все же выписали, и 30 апреля состоялся тот литературный вечер, о котором он писал сестре. Это был вечер «Два Ерофеева», проведенный на пару с однофамильцем автора «Москвы — Петушков» — Виктором Ерофеевым. «Большой зал был полон, свободных мест почти не было, — вспоминает Татьяна Нешумова. — Виктор читал рассказ “Жизнь с идиотом”, а Веничка — не читал, по-моему. Но он что-то говорил или отвечал на записки. Говорить мог, только приставив к горлу специальный аппарат, который улавливал колебания голосовых связок. Очень красивый, высокий, стройный, элегантный, обаятельный, и этот голос — робота. Такое странное впечатление. И на этом фоне другой Ерофеев, конечно, терял в весе, потому что масштаб задавал Веничка. Но иначе ведь и быть не могло». В письме к сестре Венедикт Ерофеев не зря ни словом не обмолвился об авторе «Жизни с идиотом» — однофамильца он терпеть не мог, выступать с ним на одном вечере не хотел и согласился на это только ради денег. «Я его обожал, боготворил, превозносил его поэму “Москва — Петушки”, считая ее самой великой поэмой XX века, а он меня, мягко говоря, не любил, — рассказывает Виктор Ерофеев. — Причина этой неприязни ко мне была в том, что я невольно считался “узурпатором” его имени и славы. Причем славы заслуженной, только отставшей от него. Причем мы не только однофамильцы, но у нас полностью совпадают инициалы: я — Виктор Владимирович, а он — Венедикт Васильевич. Так что на библиотечной полке и в книжных магазинах нас было не разделить. Причем на всех языках мира. С этим совпадением были разные истории, славу богу, ни одной — трагической, скорее комические. Но то обстоятельство, что меня путали с писателем, превосходящим меня по всему, навсегда избавило меня от писательского тщеславия. Я осознавал свое место, которое было и будет гораздо ниже места Венедикта Ерофеева» [932]. «К Виктору Ерофееву он недоброжелательно относился, — свидетельствует Евгений Попов. — Я помню, Венедикт ему говорит: “Ну, вы там всё викаете?” — Витя подписывался “Вик. Ерофеев”. А тот ему: “Что бы ты, Веня, не говорил, я тебя все равно люблю!”».

25 мая 1988 года Венедикту Ерофееву во второй раз прооперировали горло. «Операция оказалась опасной. Плюс ко всему — задели нерв», — записала Наталья Шмелькова в дневнике [933]. Длилась операция четыре часа. «Когда я пришла в больницу к Ерофееву, увидела, как он изменился, — вспоминает Татьяна Щербина. — Алкоголь не брал, а болезнь взяла (он тогда не пил вообще), глаза потускнели, он как бы осел, будто из него вытащили тот стержень, который и держал его спину как на параде, и голова, обычно чуть приподнятая, клонилась вниз. Жизнь его тяготила, он неохотно волочил ее за собой по больничной палате, и сразу стало ясно, по контрасту, каким он был лихим и гордым наездником своей жизни, как уверенно держался в седле, несмотря на все недуги». На Флотскую улицу Ерофеев вернулся лишь в начале июля. Этим же месяцем датировано письмо от поэта Михаила Генделева, доставленное Ерофееву из Иерусалима, и сохранившееся в его архиве. Тон письма дает понять представление о том, какой любовью Венедикт был окружен в конце своей жизни, и как на этот момент оценивали его писательский статус читающие современники. «Здравствуйте, Веня. Поздравляю Вас со счастливо перенесенной операцией. Мы — т<���о> е<���сть> я и мои друзья — очень переживали, и, чуть ли не впервые — я вынужден был обратиться к Высшей Инстанции — поперся я, атеист, к стене Плача, сунул записочку Господу <...> Майя <���Каганская> просила Вам передать дословно следующее: она гордится тем, что живет с Вами, Венедикт Ерофеев, в одно историческое время. Я присоединяюсь» [934].