Себастьян Хаффнер - История одного немца. Частный человек против тысячелетнего рейха [требуется вычитка]

Тогда, как и сегодня, тешились мыслью о том, что худшее — позади.

15

Достаточно. Подготовка закончена. Мы на месте поединка. Дуэль может начаться.

16

Я: в начале 1933 года — молодой человек двадцати пяти лет, хорошо питающийся, хорошо одетый, хорошо воспитанный, дружелюбный, корректный, не без светского лоска и некоторого щегольства, не имеющий ничего общего с развязными буршами-студентами, —типичный продукт немецкого бюргерского образованного сословия, но в остальном чистый лист бумаги. Если оставить в стороне то, что мне выпало жить во времена грозных, захватывающих исторических событий, моя жизнь не отличалась чем-то особо интересным и драматичным. Единственные весьма глубокие личные переживания, которые оставили следы и шрамы, дали мне опыт и повлияли на мой характер,—это радостные и болезненные любовные эксперименты, каковые проводит всякий человек в этом возрасте. Эти эксперименты волновали меня тогда больше, чем что-либо иное. Я считал их настоящей «жизнью». В остальном я был — опять же как и любой молодой человек моего возраста и моей классовой принадлежности в Германии—хорошо питающийся, хорошо одетый «домашний мальчик», которому денег дают в обрез,

ю8

только на карманные расходы—суровый принцип моего отца, в высшей степени достойного, стареющего, интересного, строгого и втайне горячо любимого. Отец был самым главным человеком в моей жизни. Когда я хотел решиться на что-то серьезное, то нельзя было не спросить у него совета, хотя порой меня это не очень-то устраивало. Вот и сейчас, собравшись рассказать, каким я тогда был — или, лучше, каким предполагал быть, я прежде всего должен обратиться к отцу, сказать немного о нем 91.

По убеждениям мой отец был либералом, по образу жизни и поведению — прусский пуританин.

Существует специфическое прусское ответвление пуританизма: до 1933 года оно было одной из главенствующих духовных сил немецкой жизни, да и до сих пор еще играет определенную роль под поверхностью официоза в Германии. Оно родственно классическому английскому пуританизму с характерными, впрочем, отличиями. Его пророк—Кант 92, а не Кальви^З Его идеал — Fridericus^ а не Кромвель 95. Как и английский пуританизм, прусский требует от своих последователей строгости, достоинства, воздержания от всевозможных радостей жизни, исполнения долга, верности, порядочности и чести вплоть до самоотрицания, презрения к миру вплоть до мизантропии. Подобно английскому пуританину, прусский (даже если он богат) выдает сыну деньги только на карманные расходы и неприязненноудивленно круглит брови, узнав о сыновних опытах половой любви. Однако прусский пуританизм секуляризован. Он служит и жертвует не Иегове, но

le roi de Prusse 6 6 Прусскому королю (фр.). по 6 6 Прусскому королю (фр.). по . Награда и земное воздаяние прусского пуританина — не богатство, но успехи по службе. И наконец, важнейшее отличие прусского пуританизма—это наличие потайной дверцы в не контролируемое никем и ничем пространство свободы, в то, что стоит за словами «частное», «личное».

Мрачный аскет Fridericus, этот монумент прусского пуританизма, был, как известно, в приватной, частной жизни музыкант, флейтист, виршеплет 97, вольнодумец, острослов и друг Вольтера. Почти все его ученики и последователи—высшие чины прусской бюрократии и прусского офицерства двух последних столетий, в общественной жизни хранившие строгую неприступную мину, в приватной жизни походили на старого Фрица 6 6 Прусскому королю (фр.). по 8с флейтой. Прусский пуританизм любит поговорку: «Грубая скорлупа — мягкое ядро». Прусский пуританин — создатель диковинной присказки всех немцев: «Как человек, я вам сочувствую, но как чиновник, как солдат, как государственный служащий...» В этом заключается причина того, что у иностранцев ложное представление о Пруссии. Они считают, что это бесчеловечная, жестокая, перемалывающая все подряд машина, но, общаясь с пруссаками в неофициальной, частной обстановке, обнаруживают, что многие из них на редкость симпатичные, добрые, безобидные люди. Германия, объединенная в единое государство Пруссией, ведет двойную жизнь, потому что чуть ли не каждый немец ведет двойную жизнь.

В приватной жизни мой отец был страстный библиофил и книжный коллекционер. У него была библиотека в 10 000 томов, которую он пополнял до самой своей смерти. Он не просто собирал книги, он их читал. Великие имена европейского XIX века— Диккенс и Теккерей, Бальзак и Гюго, Тургенев и Толстой, Раабе 9" и Келлер^ (я называю только самых любимых) — были для него не просто именами, но близкими знакомыми, с которыми он привык вести долгие, страстные, немые дискуссии. Стоило посмотреть, как он загорался, когда встречал людей, с кем можно было эти дискуссии вести вслух.

Однако литература не обычное хобби. Можно «безнаказанно» быть филателистом и цветоводом, даже любителем музыки и живописи, но ежедневное общение с живым духом никогда не остается «приватным». Человек, годами путешествующий по всем безднам и вершинам европейской мысли, в один прекрасный день просто не сможет быть лишь строгим, педантичным, верным служебному долгу прусским чиновником. Мой отец был таким. Да, он оставался прусским чиновником. Но ему удалось, не разрушая прусско-пуританскую форму существования, сформировать в себе скептически-мудрый либерализм, все более и более превращавший его чиновничье лицо в маску. Средством, позволяющим соединить столь противоречивые вещи, служила очень тонкая, никогда громко не артикулируемая тайная ирония—мне кажется, это и вообще единственное средство, что может оправдать и облагородить весьма проблематичный в человеческом отношении тип чиновника. Ирония поддерживает

in

трезвое осознание того факта, что властный и в высшей степени достойный человек—по одну сторону конторки, и слабый, выданный первому с потрохами — по другую — не более чем люди; не более, но и не менее: они исполняют роли в некой игре. Роль чиновника, конечно, предполагает строгость и холодность, но в той же степени она предполагает бережное отношение и расположенность к человеку, внимательность. Поэтому написанное сухим канцелярским языком распоряжение, касающееся щекотливого дела, порой требует гораздо больше такта и тонкости, чем иное лирическое стихотворение; больше мудрости и понимания гармонии, чем распутывание сюжетных коллизий романа. На прогулках, которые в те годы мой отец полюбил совершать со мной, он бережно и осторожно посвящал меня в эти высшие тайны бюрократии.

Ведь он хотел, чтобы я стал чиновником. Он был изрядно обескуражен, обнаружив, что все то, что у него было чтением и дискуссиями, у меня имеет тенденцию выродиться в писание. Эти занятия он отнюдь не поощрял. Само собой, грубого запрета не последовало: в свободное от работы время я мог писать сколько угодно романов, новелл и эссе, а если бы мне удалось их напечатать, да еще и кормиться писательским ремеслом — тем лучше. Но прежде я должен изучить «нечто разумное» и вовремя сдать экзамен. В тайной глубине души он с пуританским недоверием относился к образу жизни, который состоял в том, чтобы шлендать по кафе и время от времени шкрябать что-то на листках из блокнота; всей своей либеральной мудростью он