Себастьян Хаффнер - История одного немца. Частный человек против тысячелетнего рейха [требуется вычитка]

Из всех людей, с кем я поддерживал отношения, странным образом осталась только Чарли. Моя карнавальная любовь. Она тянулась красной ниточкой сквозь серое рядно этого нереального лета: тихомучительная, немного нескладная, не очень счастливая любовная история и все же сладостная, несмотря ни на что.

Чарли была обыкновенной берлинской девушкой, простой и доброй, и в счастливые времена наша история могла бы стать банальной. Но несчастье связало нас слишком крепко и потребовало от нас большего, чем мы могли друг другу дать: любовь должна была возместить нам весь мир, которого уже не было, избавить от ежедневной, мучительной, гложущей тоски. На это нас не хватало. Я не решался говорить с Чарли о том, что творилось у меня в душе, настолько ее собственное несчастье было реальнее, проще, тяжелее, очевиднее. Она была еврейкой, ее преследовали; каждый день она терзалась от страха за свою собственную жизнь и жизнь своих родителей, своей большой семьи, которую она очень любила; столько ужасного происходило теперь вокруг этой семьи, такой большой, что мне все еще трудно было разобраться в многочисленных родственниках Чарли. Как и многие молодые евреи, она — вполне понятно — видела во всем происходящем только то, что вторгалось в жизнь евреев, и не было ее вины в том, как она на это реагировала: она вдруг стала сионисткой 222, еврейской националисткой. Широко распространенное явление, которое я наблюдал с пониманием, но не без печали: так много было в этом от принятия взглядов нацистов, малодушного согласия с вражеской постановкой вопроса. Но если бы1 я решился спорить на эту тему с Чарли, то лишь отнял бы1 у нее последнее утешение. «Но что же нам делать»?» — спросила она и посмотрела на меня огромныгми печальными глазами, когда я однажд:ы попытался очень осторожно выфазить свой скепсис. Она учила еврейский язык и думала об отъезде в Палестину. Но пока еще она быгла не там. Она еще ходила на работу—это ей снова разрешили, хотя и неизвестно, надолго ли,—помогала своей семье, трогательно заботилась об отце и о своих близких, много работала и страдала. Худела, плакала, порой позволяла себя утешать и тогда вновь искренне смеялась. Но это продолжалось недолго. В августе она серьезно заболела, ей удалили аппендицит. Странны™ образом среди моих знакомых это быгл уже второй случай, когда аппендицит возникал, судя по всему, по причине душевныгх потрясений.

Итак, среди всех этих событий мы, уж как сумели, нашли себе норку для нашей любовной истории. Мы ходили в кино и винные кабачки, вели себя как веселая любовная парочка, часто расставались поздно ночью, и я ехал к себе домой на метро из отдаленного района, где жила Чарли. Я сидел усталый, с чуть гудящей легкой головой на пустых перронах подземных станций, где, казалось, жи-выши были только равномерно движущиеся ленты эскалаторов.

По воскресеньям мы часто выезжали за город, бродили по лесам, загорали на просеках и опушках, купались в речках. Окрестности Берлина на удивление хороши, природа здесь сохранила первозданную красоту Если сойти с исхоженных туристских троп, то даже невдалеке от железной дороги можно очутиться в местах, где словно не ступала нога человека, — великолепно уединенных, глухих и щемяще-печальных. Мы гуляли по просекам под мрачнозелеными соснами или лежали на лесной поляне под почти угрожающе-голубым небом. Небо было прекрасно. Небо было в полном порядке. В порядке были и трава, мох, муравьи, высокие, плотно стоящие деревья, жужжащие на разные лады насекомые. Во всем — утешение, бесконечное и... смертельное. Лишь мы не вписывались в эту картину. Без нас она была бы еще красивее. Мы ее нарушали.

В то лето стояла великолепная погода, солнце жарило неутомимо, и какой-то насмешливый бог как раз 1933 год сделал в Германии годом лучшего виноградного урожая; о винах этого года еще долго говорили знатоки.

34

Внезапно пришло письмо из Парижа отТэдци. Невероятно, но Тэдди писала, что скоро приедет—уже на следующей неделе. Мое сердце заколотилось, как барабан. Она хотела забрать маму к себе, — писала она, — и вообще, ей хотелось своими глазами с близкого расстояния увидеть все происходящее. Она немного боится, однако некоторых встреч ждет с радостью; она надеется, что мы1 часто будем встречаться.

Сунув это письмо в нагрудный карман, я вдруг почувствовал, что ко мне с жутковатым муравьиным шуршанием возвращается жизнь. Я осознал, что долгое время быш бесчувственным, оцепенелым, мертвым. Я вскочил, забегал по комнате — насвистывал, курил одну сигарету за другой и не находил себе места. В моем тогдашнем состоянии я едва мог вышести эту огромную радость.

На следующий день газеты1 вышли с заголовком «Лагеря военной подготовки для референдариев». Все референдарии, сдающие асессорский экзамен, после сдачи письменных экзаменационных работ должны отправиться в лагеря военной подготовки. В здоровой товарищеской обстановке, занимаясь военно-спортивной подготовкой, они получат надлежащую мировоззренческую выучку и подобающее воспитание, дабы впоследствии быть достойныши великих задач, что предстоят им, будущим немецким народным судьям. Первая партия референдариев должна быша получить повестки в ближайшие дни. А дальше шла редакционная статья с дежурными восхвалениями и заученным «хайль»: «Каждый молодой немецкий юрист чувствует безмерную благодарность прусскому министру юстиции...»

Думаю, вот тогда со мной впервые случился приступ настоящего бешенства. Повод может показаться незначительным, но человек слаб, его реакции не всегда соответствуют объективной значимости повода. Я принялся лупить кулаками в стенку будто замурованный, я вопил, всхлипывал и проклинал бога и мир, своего отца, самого себя, германский рейх, в общем, всех и вся. Я как раз собирался сдать последнюю экзаменационную работу и, стало быть, мне неизбежно предстояло попасть в «первую партию референдариев». От бешенства глаза заволокло красной пеленой, я прямо-таки впал в буйство. Вдруг выдохся, сел и написал короткое отчаянное письмо Тэдци, попросил ее приехать побыстрее, тогда мы успели бы день или два провести вместе.

На следующий день (а может, и через день) я дисциплинированно, но чувствуя себя побитым и раздавленным, сдал свою последнюю письменную работу.

Но вслед за тем—хвала и слава прусской бумажной волоките!—не произошло ровным счетом ничего. Мои работы валялись в каких-то кабинетах; потом их передавали по каким-то учрежденческим каналам, потом мое имя выловили и внесли в один список, другой, третий; все это время формировались партии для отправки в военный лагерь, печатались повестки и распоряжения, подписывались, доставлялись адресатам—а у меня были чудесные, драгоценные, словно в сказке, дни. После того как прошло несколько сказочно прекрасных дней без каких-либо происшествий, я, успокоившись, начал яснее представлять себе порядки и делопроизводство прусских учреждений—и сделал вывод: у меня еще есть надежда на две, три, даже четыре свободные недели. Каждый день мог оказаться последним, но он все не наступал, этот последний день. Каждый день я просматривал почту: сначала с несмелым вздохом облегчения, потом тем спокойнее, чем ближе был срок, и, наконец, с абсолютной, наглой уверенностью убеждался в том, что никакой повестки не прислали. Она могла прийти в любой день, но не приходила. Зато пришла Тэдци.