Мария Кикоть - Исповедь бывшей послушницы

Меня поселили на втором этаже в просторной келье с видом на коровник. Подъем в скиту был в четыре утра, когда было еще совсем темно. В 4.15 мы, заспанные и озябшие, одетые в рабочие юбки и рубахи, уже стояли в кухне на полунощнице. Полунощницу читали не полным чином, без кафизмы. Потом по темноте, захватив пластмассовые баки для молока, мы брели на коровник. Там нас уже ожидали такие же сонные коровы и кучи навоза, которые нужно было сгребать лопатами и вывозить на тачке. Потом коров мыли: целиком — вместе с головой и ногами. Для этого специально на печке грелась вода, и мы щетками и тряпками оттирали засохший навоз от шкуры, вытирали коров насухо и только тогда их можно было доить. Эту странную мойку изобрела мать Георгия, ей нравилось выводить на поле чистых коров, как в рекламных роликах. После дойки по очереди двое сестер уходили пасти стадо, а остальные выполняли различные послушания в скиту. Работа была тяжелая: таскать и пилить дрова для печки, обрабатывать грядки, разбирать завалы, лопатами и вилами откидывать навоз. В 11 была трапеза, дневная дойка, 2 часа отдыха и вторая трапеза. Потом коров выгоняли снова, а те, кто остались, чистили коровник и служили вечерню с утреней. Вечером — дойка, чай, послушания и в 22.00 отбой. Работать приходилось по 13 часов на жаре, спали 5–6 часов в сутки. Хотя выдержать такой устав было тяжело, были и свои плюсы. Большую часть времени мы проводили на поле. Если коровы вели себя спокойно, там можно было помолиться, почитать, пособирать грибы или просто погулять. Иногда коровы убегали на колхозные клеверные поля или на мусорку, куда свозились со всей деревни гнилые яблоки. Тогда приходилось бежать за ними через всю деревню и гнать обратно. Иногда на этой мусорке можно было найти и вполне приличные яблоки, это был настоящий праздник. Одна сестра в таком случае отгоняла коров, а другая набирала яблоки и тащила их в скит. В жару пасти было очень тяжело, но, когда пошли дожди, стало еще хуже. Со всех навозных куч потекли лужи, и по непролазной грязи уже невозможно было проехать с тачкой, приходилось носить ее буквально на руках. Сестер в скиту было немного: монахиня Георгия, старшая на коровнике, бабушка монахиня Евстолия, которая все время мучилась давлением, инокиня Киприана, я и еще две Маши, девчонки из монастырского приюта лет 15–16, за что-то наказанные. Читать на поле у меня иногда получалось, и я брала у Маш книжки, художественные, в основном из школьной программы: Виктор Гюго, Достоевский, Пушкин и какая-то фантастика. Монашествующим сестрам и послушницам Матушка не благословляла читать никакую художественную литературу, только жития святых и наставления отцов, поэтому книжки приходилось прятать от сестер. Если бы меня кто-то застукал с такой книгой, мне и Машам сильно бы досталось.

М. Киприана тоже придумала себе развлечение. Она взяла у Матушки благословение расчистить скит от хлама, построить беседку и посадить клумбы. Доить коров она не умела, помогала только пасти и чистить навоз, а в остальное время занималась благоустройством скита. Из монастыря привезли электропилу и м. Киприана начала распиливать гнилые доски и бревна на дрова, а мы складывали их возле забора. На расчищенном участке Киприана сложила из камней альпийскую горку и посадила на ней флоксы и герань. За домом решили выдрать бурьян и посадить газон и кусты. От коровника до дома она выложила дорожку из камешков. Очень трогательно смотрелись эти преобразования среди рядов картошки и необъятных навозных куч. Коровы постоянно норовили залезть на эту альпийскую горку или навалить кучу прямо на белой каменной дорожке, а из монастыря привозили каждую неделю целую газель с каким-нибудь хламом, который тоже нужно было где-то положить.

По воскресеньям мы ходили на службу в храм, а на праздники ездили в монастырь.

Через месяц к нам приехала монахиня Елисавета, монастырский уставщик и регент. Это была одна из самых любимых и верных Матушке сестер. Высоченная, под два метра, худая, с прозрачной кожей, абсолютно белыми ресницами и бровями, и длинными, нервными пальцами. Ей было около сорока лет, но лицо, несмотря на морщинки, оставалось каким-то совсем детским. Я видела такое часто у сестер, которые попали в монастырь почти детьми и всю жизнь жили в послушании, отсекая свою волю во всем. Внутреннее состояние, как правило, тоже продолжало оставаться примерно на том же полудетском уровне. Они старели, не взрослея. Отсюда это повсеместное ябедничество и обидчивость, так свойственные детям. Этим сестрам это не казалось чем-то зазорным. У м. Николаи в окружении было около десяти таких «верных» сестер. Это были, как правило, те, кто прожил в обители 10–20 лет и успел неоднократно «доказать» свою верность. Уходили из монастыря в основном те, кто прожил здесь не более 10 лет, большей частью послушницы. Видимо для тех, кто провел здесь основную часть своей жизни, как м. Елисавета, уход был уже невозможен. Чем больше времени человек живет в монастыре, тем труднее ему уйти, поскольку сама личность человека погружается в эту среду: с определенными эмоциями, убеждениями, мировоззрением, отношениями. Жизнь «в миру», если она была, постепенно забывается, становится чем-то нереальным. На занятиях и из книг сестра узнает, что весь предыдущий ее жизненный опыт был греховным, ведущим в погибель, а после прихода в обитель для нее начался путь спасения. Ее воля — греховна, доверять ей нельзя ни к коем случае. Все сомнения и размышления нужно считать происками бесов, непрестанно нашептывающих монахам всякие непристойности относительно их наставника и устава монастыря. Слушать эти «помыслы» нельзя, их нужно отгонять от себя и исповедовать. Вообще любая умственная активность, кроме Иисусовой молитвы, считается в монастыре неприемлемой и даже греховной. Сестра учится доверять не себе и своему опыту, своему видению действительности, чуть было не приведшему ее в ад, а наставнику — Матушке. Считается, что такое недоверие себе во всем и является самым главным в спасении души. Это очень удобно: в таком состоянии человек легко поддается контролю — ему можно внушить все, что угодно, заставить исполнять любые «благословения» и оправдывать любые поступки своего наставника. Такая практика контроля тщательно маскируется духовной идеологией, оправдывается цитатами из Писания или святых отцов, часто вырванными из контекста. Недаром самыми ценными добродетелями в монастыре считаются безаговорочное послушание и преданность наставнику (интересно, что не Богу). Во многих книгах о монашестве, таких как «Лествица» Св. Иоанна Лествичника, говорится, что послушание наставнику включает в себя все остальные христианские добродетели, другими словами: истинный послушник исполнил все заповеди. Также говорится, что на Страшном Суде за послушника будет нести ответ тот человек, которому он предал себя в послушание. Много внимания уделяется в святоотеческой литературе и тому, что послушание должно быть «слепым», без рассуждения: достаточно вспомнить лук, который сажали ученики одного старца вверх корешками, и который «за их послушание» отлично вырос. Причем, судя по многим книгам, особенно современным афонским, наставник совсем не обязан быть прозорливым, духовным или даже просто нормальным, здоровым человеком. Можно вспомнить святого Акакия из той же «Лествицы», которого его суровый наставник забил до смерти. Акакий получил спасение благодаря своему полному послушанию. В «Лествице» вообще много интересных моментов: там и темница с различными пытками, куда отправляли послушников на покаяние, и другие более «мягкие» и утонченные издевательства над насельниками монастыря, которые им якобы помогают обрести смирение и спасение души. Эта книга так высокопарно и убедительно воспевает садизм игуменов и духовников над своими подчиненными, что является настольной книгой во всех монастырях, ее даже благословляют периодически перечитывать. Это и подобные «пособия к спасению» открывают перед такими «властителями душ» как м. Николая и ей подобными неограниченные возможности. Поскольку добродетель послушания ценится превыше всех остальных и как бы сама по себе, это может быть легко использовано в качестве средства манипулирования людьми, без учета их интересов.