Лилия Байрамова - Амедео Модильяни

Однако старая Венеция предлагала всем не только музейную живопись, но и остро актуальные приманки для глаза. Летом 1903 года на венецианской биеннале демонстрировали свои работы лучшие художники европейского модерна и символизма: Джеймс Энсор, Одилон Редон, Густав Моро, Альфред Кубин и Эдвард Мунк. Их истомленные как будто душевным недугом герои, прихотливые и словно усталые линии, преданность снам и пряная, душная, будто отравленная, красота не могли не увлечь Модильяни, влюбленного в странные и демонические образы Шарля Бодлера.

Мадам Помпадур. 1913

Институт искусств, Чикаго

Обнаженная в шляпе. 1907-1908

Частное собрание

Влияние модерна - его любовь к изгибу, к некоему излому и уклончиво-женственной линии,его склонность к несколько болезненной и рафинированной красоте и враждебность к голой реальности, к яви - будет в той или иной степени присутствовать в живописи Модильяни почти до конца его дней.

Что еще известно нам о жизни Модильяни в Венеции? Только то, что именно там он приобрел свою порочную склонность к наркотикам. Спустя многие годы его венецианский друг Гвидо Кадорин вспоминал, что он «часто ходил с Модильяни в церкви, а также на сеансы, организованные и финансируемые одним неаполитанским бароном, упитанным, одетым в хороший серый костюм, по имени Куколло или Кроколло. Баронет заходил за ними вечером в Академию, и они шли вместе в квартал Гвидесса, где с местными девочками приобщались к радостям оккультизма и гашиша»[ 2Амедео Модильяни в воспоминаниях дочери и современников. С. 49.].

Не случайно именно из Венеции, словно оправдывая себя, он пишет своему другу письмо, в котором так наивно, по-детски, доказывает превосходство художника над другими людьми и его право на иную мораль.

Кариатида. 1913

Частное собрание

«Мы, - пишет он, подразумевая под этим “мы” всех художников и артистов, - имеем права, отличные от других, ибо и наши потребности другие; мораль наша иная, это нужно помнить и говорить об этом прямо... Твой подлинный долг - спасти свою мечту. Красота ведь тоже имеет свои тяжкие обязательства. Но эти обязательства стимулируют самые прекрасные усилия души.

...Необходимо создать священный культ - говорю это Тебе и себе - всего того, что может возбуждать и поощрять твои духовные силы. Старайся всегда возбуждать эти плодоносные стимулы и никогда не давай им угаснуть, ибо только они способны приблизить наш разум к максимальной творческой мощи. За них мы должны биться. Разве можем мы замкнуть себя в круг их тесной морали? Отринь эту мораль, преодолевай ее. Человек, неспособный усилием воли высвобождать все новые желания, все новые индивидуальности в себе для постоянного самоутверждения, неспособный разрушать старое, прогнившее, недостоин называться человеком. Это мещанин, фармацевт, словом, назови его как угодно!»

И далее: «...привыкай ставить свои эстетические потребности выше обязательств перед обществом»[ 1Виленкин В.Я. Амедео Модильяни. С. 71.].

Не эта ли наивно-ребяческая философия «особой» морали и «особенных» прав оказала позже такую плохую услугу самому Модильяни, ослабляя его волю и дисциплину, его способность выживать в любой, даже враждебной, «мещанской» среде и, наоборот, поощряя и оправдывая все его пороки, слабости и саморазрушительные инстинкты? И не этот ли, чисто литературный, подчеркнутый из французской поэзии взгляд на художника как на существо исключительное, стоящее высоко над толпой и мерящее себя иными мерками, так разрушительно действовал на его характер, развивая в нем конфликтность и нетерпимость, обостряя и без того болезненное самолюбие и мешая сотрудничать даже с теми, кто хотел бы и мог бы ему помочь?..

Мужчина с бородой. Около 1918

Частное собрание

Эскиз к Портрету Бранкузи. Оборотная сторона картины Виолончелист. 1909

Частное собрание

Нищий из Ливорно. 1909

Частное собрание

Мы не знаем, в каком стиле и что именно писал Модильяни в Венеции, от его итальянских работ почти ничего не осталось, известно лишь, что он был всегда недоволен собой и уничтожал все свои работы «в вечных поисках идеала». Можно лишь предположить, что однажды ему стало тесно в Венеции:здесь, в провинциальной школе среди провинциальных учителей, он чувствовал себя прозябающим на задворках истории.

Париж - вот где делала в то время первые пугающие шаги история XX века. Именно там еще в 1889 году, вызывая ненависть и отвращение Мопассана, парижское небо расчертила «марсианская» конструкция Эйфелевой башни. Именно там построенный вокзал Сен-Лазар вдохновил молодого Клода Моне на серию картин, прославляющих мощь и красоту новой техники и могущество новых быстроходных машин. Полуслепой Писсарро еще по-старинке писал свои влюбленные виды ночного Парижа, а по городу уже распространялись изящные «бабочки» новых станций метро, сделанные по проекту Эктора Гимара.

Двадцатый век незаметно заполнял собой улицы и площади старого города, внедряя электротрамваи вместо отживающих конок, загрязняя воздух выхлопными газами тарахтящих автобусов и заливая ночные бульвары нереальным светом слепящего электричества.

Техника повсюду вытесняла живое, скорости укорачивали огромные расстояния, и уже тогда где-то на секретных военных заводах изготавливалось оружие массового поражения: все эти мины, газы, танки, пулеметы, аэропланы, гранаты и ужасающей силы пушки, которые через несколько лет будут пущены в ход против миллионов невинных людей и чья чудовищная жестокость навсегда перевернет сознание человека.

Мир менялся, словно исподволь готовя себя к чему-то иному, и никто не чувствовал этих перемен так остро, как новое поколение художников. Их эстетика революционизировалась на глазах, сбрасывая с себя, словно хлам, все ненужное, лишнее и являя миру чудеса лаконизма, нахальства и невиданного взрыва эмоций. Локомотив искусства мчался вперед с чудовищной скоростью. В Париже одна за другой проходят большие ретроспективные выставки недавних мучеников от искусства: Сезанна, Ван Гога, Гогена. В 1905 году на Осеннем салоне произвели свой первый выстрел фовисты. Их дикарски яркие, попирающие все законы искусства картины возвестили миру о начале новой эры в искусстве. Эхо этой вести пронеслось по всей еще полусонной Европе, доходя и до неподъемной, громадной России и вербуя везде себе волонтеров. Каждый, в ком горело сердце революционера- художника, встрепенулся, вслушался и заторопился в Париж.