Михаил Жаров - Жизнь, театр, кино

счастью, все обошлось более чем благополучно. Я отделался легкой травмой, ушиб был незначительным, больше пострадала крепостная стена: от моего удара гранитные плиты, которые были искусно нарисованы на холсте, прорвались, тело мое таким образом "самортизировалось", и я тихо откатился в кучу опилок, выкрашенных в цвет травы, которые маскировали пролеты между землей и декорацией.

Испуганный Петров тихо, но беспокойно спросил у врача:

- Ну, как?

- Ох! Ох! - простонал я, наблюдая одним глазом.

- Да вот... - развел руками врач.

- Что вот?.. Сниматься не сможет?

- Думаю, что...

- Сможет! Сможет! - пропищал я совсем тоненько.

- Значит, жив! - закричал Петров. - Ну слава богу! Молодец!

- А как же! - еще громче крикнул я. И, отхлебнув из фляжки врача глоток особого "к. с.", уже важно ответил: - Вот полечимся, и в атаку.

Петров схватил меня в охапку и начал тискать и мять.

- Значит, еще дублик сделаешь!

- Сделаю, сделаю! Только отдайте мою фляжку!

Но Петров, опрокинув голову, допил ее до конца и, помахивая пустой посудиной, веселый и счастливый, сказал:

- Премия за взятие крепости за мной!

Тут же выяснилось, что можно больше не снимать. Со слов Петрова, из всех дублей этот дубль был просто великолепный:

- Особенно было эффектно, как ты ловко разделался с гранатой, - поймал, развернул и швырнул. Толстой даже присел от удовольствия!

- Как Толстой? Он ведь в Карлсбаде?..

- Был... А сегодня приехал, и прямо на съемку!

- Атаку нашу видел?

- Доволен очень! Хвалил тебя!

- Так зачем же снимать, если хорошо?

- Не ворчи, старик! Надо застраховаться.

Мы съехались опять за холм, на исходный рубеж и приготовились уже в который раз к атаке.

Раздался сигнал горна:

- Тра-та-та та-та-а! Приготовиться к атаке!..

Горнист, который стоял на операторской вышке вместе с главным оператором, чудесным мастером, умным и талантливым художником, с полусонными, но красивыми глазами, Вячеславом Гардановым, был мальчик лет десяти -двенадцати, бывший беспризорник, усыновленный кавалерийским полком, который участвовал в наших съемках.

'Человек в футляре'. Режиссер И. Анненский. 'Советская Белорусь'. 1939 год. Играя в 'Человеке с футляром' прелестную девушку, сестру Коваленко, О. Андровская замечательно пела в одной из сцен. Очень боясь испортить песню, я осторожно

подтягивал ей

"Сын полка" стал полковым горнистом и все команды знал великолепно. Ему очень хотелось надеть костюм и сниматься, но так как горнист был нужнее, его одели в драгунский мундир (он утонул в нем, как в пальто, и выглядел очень смешно), надели парик с треуголкой, Анджан приклеил ему пышные черные усы, и прикрепили к режиссеру. Гордый и довольный, без единой улыбки, стоял он рядом с Петровым и по его

команде давал сигналы: "Приготовиться!", "Атака!", "Вперед! Марш! Марш!", "Отбой!".

Кавалерийские лошади знали сигналы и выполняли их, как в цирке, точно и незамедлительно. Про всадников уж я и не говорю.

На репетициях (это было накануне съемки, когда происходило "освоение" объекта) после сигнала: "Вперед! Марш! Марш!" всадники, обогнув холм, устремлялись на дорогу. Я не участвовал во всех прогонах. Освоив трассу, я залез на вышку и оттуда смотрел на репетицию.

От долгих репетиций за поворотом, у холма, сырой песок, разбитый копытами коней, образовал кашу, мешавшую аллюру, так как лошади в ней вязли. И вот на одной из репетиций, повернув за холм, первые лошади споткнулись, упали вместе с всадниками, задние, не видя из-за поворота их падения, мчались вперед, и образовалась "куча мала".

В этом молчаливом поединке с Беликовым (Н. Хмелевым), который снимали крупным планом, я внутренне переживал, как на ответственном экзамене. Переиграть или недоиграть было

невозможно

Все могло бы закончиться катастрофой, я это понял по перепуганным и растерянным лицам начальства, которое стояло тут же на вышке, и только один мальчонка-горнист, внимательно все наблюдавший, оставался совершенно спокоен. Когда упали лошади, он поднес горн к губам, и раздались резкие металлические звуки:

- Тра-ра! Тра-ра! Тра-ра!

Звуки были назойливые и однообразные. Как будто кто-то приказывал: "Стоп! Стоп! Стоп!".

И их нельзя было не слушаться. Все в мгновенье ока изменилось.

Лошади, которые неслись, остановились, а те, которые лежали, сразу вскочили, опустив голову, как будто стесняясь,

W I

что из-за них произошел такой переполох!

Все обошлось благополучно! Но как переживали, как охали, ахали, как наперебой все хвалили горниста, а он, чудесный сын своего полка, дергал меня за рукав и, как будто ничего не произошло, шептал:

- Дядя Миша, попросите дядю Гарданова снять меня на фото в костюме, в школе просили, для стенной газеты. Ребята гордятся, что я снимаюсь в "Петре Первом". Хорошо! Дядя Миша? Да?

- Да! Да! Хорошо! Обязательно! Милый мой Алексашка!

Его звали тоже Сашей, и я считал это хорошей приметой для моей роли.

- А ты знаешь, что и мой Алексашка служил в "потешных" у Петра, - шептал я на ухо ничего непонимавшему мальчонке с большими черными усами.

rn ч_/

...Атаку сняли еще раз, и я подъехал к Алексею Николаевичу. Он стоял рядом с Людмилой Ильиничной в кругу друзей, помолодевший и очень красивый, его массивная голова немного покачивалась, но глаза излучали бездну света, а пухлые губы что-то шептали. Он долго и размеренно тряс меня за руку, потом почему-то вдруг вынул платок, протер очки и высморкался, как делают в тех случаях, когда слезы попадают в нос.

'Ленинградцы'. В этой картине, которая так и не увидела света, я играл две роли - старого рабочего и диверсанта. Оба фото

сохранились

'Ленинградцы'. В этой картине, которая так и не увидела света,

я играл две роли - старого рабочего и диверсанта. Оба фото

сохранились

- Людмила! А, смотри, Меншиков-то каков? Красавец! А ну, слезай-ка на минутку.

Я спрыгнул с лошади и попал прямо в его объятья. Навалившись грудью, он крепко обнял меня, а потом, положив руки на плечи, позвал Людмилу Ильиничну и, глядя мне прямо в глаза, сказал:

- Спасибо, дорогой! Хорош... А, Людмила? Теперь уж Меншикова в следующей книге я буду писать с него! - И повернулся к гостям: - Знакомьтесь - живой Алексашка!