Михаил Жаров - Жизнь, театр, кино

- Был там очень интересный матрос, красивый парень, философ, но ужасно ругался. Чуть ли не после каждой фразы вставлял, как он выражался, "морской загиб". Как-то я его спрашиваю: "Что же вы делаете в свободное от вахты время?". А он мне и говорит: "Сплю! Трах-тарарах-тах-тах!".

А. Я. Таиров. Шарж худ. Мака

И Таиров на какой-то тонкой ноте вдруг загнул такой "морской загиб", что я даже рот раскрыл от удивления. А Таиров, выругавшись, перекинул шарф через плечо и посмотрел на меня победно, как тот матрос.

Но нет: он не был матросом. Он оставался Таировым, обаятельным интеллигентом, который попал в смешное положение и которому никогда не следовало ругаться, тем более по-матросски...

Через минуту он это понял, очевидно, по моему лицу, крайне смутился, покраснел, и мы оба весело захохотали. Позже, если у него что-нибудь не ладилось и он злился, я советовал ему выругаться с "загибом". Он тогда улыбался и грозил пальцем: "Не будем, мол, вспоминать!".

Чем дальше шли репетиции, чем ближе мы были к премьере, тем больше работали, а работая, - уставали, а уставая, -злились. Что-то не получалось, - дописывали, и все равно не получалось. Атмосфера "адовых" репетиций, хотя до прогонов с публикой оставалась еще недели две, захлестнула театр.

Была одна, особо важная для меня и Комиссара сцена, которую мы условно называли "мое" и "наше".

Борода - М. И. Жаров. ('Неизвестные солдаты' Л. С. Первомайского). Рисунок худ. А. О. Костомолоцкого

...Комиссар решила "прощупать" своих подопечных и по очереди поговорить с людьми своего отряда: Боцманом,

Командиром, Вайноне-ном и Алексеем, в котором она угадывает незаурядный ум и честность. Эта встреча была написана Вишневским необыкновенно сильно. Разговор между анархиствующим Алексеем и большевистским Комиссаром шел, казалось бы, в резкой пикировке на сугубо народном языке, но понятия "мое", "наше" раскрывались в этой сцене в своем огромном философско-политическом смысле.

В дальнейшем, когда мы играли этот спектакль, публика, следя за нашим диалогом, сидела так тихо, что казалось, если человеку и нужно было двинуться, он не мог бы это сделать. Мы говорили хотя и резко, но почти не повышая голоса, а проронить хотя бы полслова из этого поединка мыслей публика не желала. Вопросы, которые поднимал в этой сцене Алексей и на которые ему отвечала Комиссар, были животрепещущими вопросами жизни всего советского общества. Зал буквально замирал.

Как и все эпизоды, эта сцена была оформлена строго и лаконично: на фоне полукруглой ширмы-стены стоял стол, у стола - три табурета, на столе - полевой телефон, за столом -Комиссар.

( Патетическая соната Н. Г. Кулиша). Рисунок худ. М. А. Арцыбушева. Матрос Судьба М. И. Жаров

Из-за ширмы выходил Алексей, наигрывая на гармонике падеспань, и начинался, как турнир, как бой гладиаторов, "смертельный дуэт", который в "изящном" стиле начинал Алексей.

('Патетическая соната' Н. Г. Кулиша). Рисунок худ. М. А. Арцыбушева. Зинка - Ф. Г. Раневская

На всех репетициях мы вели этот дуэт стоя, в профиль к публике, то есть находясь в одной плоскости. И вдруг на одной репетиции я не обнаружил Комиссара за столом - она стояла, неожиданно для меня, у задней стены-ширмы. Для того чтобы с ней вести диалог, я должен был волей-неволей встать спиной к публике.

- Простите, Александр Яковлевич, что Комиссар будет теперь всегда стоять там?

- Да, я хочу попробовать, - раздался голос из зала. -Продолжайте.

Я стал продолжать, но чувствую, что все слова роли вылетели начисто. А в голове стучит и пульсирует только одно: "Начинается! Затирают!".

Репетиция не вышла. Я положил гармонику на стол и, сказав что-то вроде: "Извините, я себя не совсем хорошо чувствую", ушел со сцены.

Ларцев - М. И. Жаров ('Очная ставка' братьев Тур и Л. Р. Шейнина). Рисунок худ. Э. Г. Мордмилловича

А за кулисами уже стоял Вишневский: - Ну, что?

- Я ухожу из театра. Так репетировать я не буду. А иначе они не дадут, все равно затрут!..

- Да ты не горячись! Подожди! - сказал он, отводя меня в темный угол. - Я тебя прекрасно понимаю. Твоя запальчивость доказывает, что ты болеешь за эту роль. Но доверься мне: я сижу в зрительном зале и все вижу. Поверь, Алексей и Комиссар - фигуры для меня одинаково дорогие. В Алексее я вижу свои чувства, а в Комиссаре я вижу свои мысли. Поэтому я тебя попрошу: потерпи! Главное - не спорь! Если не будешь спорить, - все выйдет! Дожмем! Подожди премьеры, -посмотришь, как будут тебя принимать! И увидишь, что это роль, которая нужна и тебе лично, и театру, в котором ты работаешь. Понял?

Но я уже зарвался и, закусив удила, твердил только:

- Нет! Уйду! Уйду!

- Ну, смотри. Подумай, о чем я тебе сказал, и не делай глупостей, - уговаривал меня Вишневский. - А дома посмотри вот эту книгу, которую я хотел подарить тебе на генеральной репетиции, но, ладно, так и быть... - И он сунул мне в карман первое издание "Оптимистической трагедии".

"...Матросу Жарову с творческим огнем и уверенностью в его российском таланте. Вс. Вишневский, 18 авг. 1933 г." -прочитали мне дома, когда я, не раздеваясь, бухнулся на диван и, уткнувшись носом в стенку, пролежал так до вечера.

Афиша спектакля Аленушка, поставленного М. И. Жаровым. Московский театр юного зрителя

Уже стемнело, когда мне позвонила секретарь Таирова Раиса Михайловна и, спросив, как я себя чувствую, тихо сказала:

- А вы не хотите встретиться с Александром Яковлевичем?

- Хочу, - мрачно ответил я.

- Вот и хорошо, приходите сейчас, он вас ждет...

Александр Яковлевич подошел ко мне, взял за плечи и, улыбаясь, сказал:

- Ну, большой ребенок, кто вас обидел? А? Алиса Георгиевна или я?

- Александр Яковлевич, у вас нет основания так говорить со мной. Я не ребенок, и обидеть меня нельзя. Меня можно огорчить, разочаровать, а это больше, чем обидеть.

В. В. Максимов. Шарж худ. Алякри

- Хорошо. Мне этот разговор нравится. Итак, вас сегодня огорчило, что я изменил мизансцену: немного притушил вас и поставил лицом к публике, то есть, говоря языком кино, вывел на крупный план Комиссара. Вы же, почувствовав неудобство, подумали, что вас затирают и разочаровались во мне. Так?