Федор Глинка - Дело чести. Быт русских офицеров

Я беседую с солдатами, шутка для них больше значит, чем лекарства; веселье, развлечения – вот единственное пособие для выздоравливающих. Мы с Фредериксом разговаривали о своих болезнях, о том, как приятно встретить на улице солдата, и больные с интересом прислушивались к нашей беседе, тема которой была так близка и понятна им.

– Мы счастливее вас, – сказал один из солдат Фредериксу, – когда видим, что наши начальники поправляются после долгой болезни нам на счастье.

– Мы только и молили бога, – сказал другой, – чтобы вам поправиться.

– Наш поручик приходит каждый день справляться о нашем здоровье, словно отец родной, и мы за него бога молим.

Я покраснел, потому что терпеть не могу похвал, и постарался отблагодарить их шутками, а внутренне был вне себя от радости. На этот раз слова прощания послужили сигналом для хора благодарностей, и этот приятный гул стоит до сих пор в моих ушах. Нет, это не тщеславие, это сердце говорит, только сердце может испытывать такую радость. Значит, я верно догадывался, что доставляю им удовольствие, и может быть, сумею заслужить привязанность солдат, половина которых даже не знает меня по имени, и всего за десять дней, и всего посвящая им полчаса в день, отнятых от прогулки и доставляющих мне приятное рассеяние. Я бы хотел растянуть эти посещения как можно дольше за счет других моих занятий.

11 марта

Я пишу для себя

Зачем эти постоянные обращения к читателю? К чему эти разговоры, когда пишешь для самого себя?

В этой тетради сосредоточены для меня все удовольствия, плоды которых я буду пожинать в будущем; эта тетрадь только для меня; я не собираюсь ни поучать, ни просвещать кого бы то ни было, никому не хочу давать советы; все, что написано здесь, пишется только для меня самого; вот почему я часто позволяю себе резкости, вот почему я высказываю тут иногда мысли, кои долго пытался скрывать от самого себя; тут изложены мои самые тайные размышления, и в этом смысле я имею право сказать, что пишу только для себя.

Но неужели я откажу своим родителям, своим лучшим друзьям в удовольствии познакомиться с моими ошибками и с тем, как я исправлял их; неужели я не позволю им прочитать некоторые главы, содержащие запечатленные мною для памяти веселые или трогательные происшествия? Значит, у меня всё-таки будут читатели, и это к ним я обращаюсь; а всё же я пишу только для себя.

Мои друзья, даже просто знакомые, тоже перелистают этот дневник, посмотрят рисунки, протрут некоторые страницы и без лести выскажут мне свое мнение о моих заблуждениях и недостатках, а дальше увидят, как я преодолевал их.

Не знаю, доставит ли им это чтение удовольствие, но они, наверное, познакомятся с моим дневником. А все же я пишу только для себя.

Но хотя я пишу только для себя, мой дневник может попасть в руки равнодушным или нескромным людям, которые случайно или из желания покритиковать прочтут какие-то страницы; вот и ещё читатели.

В конце концов, вся эта глава с начала до конца целиком обращена к читателям, и заголовок, и мысли – всё рассчитано на них, и всё же, поверят они мне или нет (мне всё равно), я пишу только для себя.

12 марта

Романс об единственном экю [155]

Любителям музыки и театра часто приходится расплачиваться несколькими часами скуки за наслаждение послушать один хороший музыкальный отрывок или посмотреть одну хорошо сыгранную или действительно смешную сценку. В Петербурге, куда со всего мира стремятся люди, чтобы составить себе состояние, – ведь Россия – это золотые прииски Европы (одни только её жители не умеют извлекать богатства своего отечества), – особенно часто приходится смотреть пьесы-однодневки, которым аплодируют из-за нескольких плоских шуток или едва сносных сценок, но которые не могут удержаться на подмостках. «Мистификация», «Новый Дон Кихот» пользовались успехом в течение нескольких дней и быстро были забыты [156].

Ничуть не лучше была пьеса «Завтрак холостяков», но она дольше других продержалась на сцене, потому что молодежь аплодировала всем картинам. Там изображаются два молодых человека, впавших в долги, у которых остался в кармане единственный экю. Они хотят дать обед и… Не правда ли, совершенно такое положение, как у меня в настоящий момент? У меня тоже остался один экю, не считая того, который я спрятал под тем предлогом, что хочу собирать разные монеты. Сегодня у меня обедали Фредерикс с братом, день прошел чудесно: мы вспоминали о прошлых удовольствиях, они оба прекрасные собеседники. Они сидели у меня с часу дня до девяти, потом им надо было уезжать. «Ах, если бы они могли остаться еще на завтра», – сказал я Кашкарову. «Вы об этом мечтаете, – возразил он, – но ведь ваш последний золотой исчезнет тогда». Последний экю, подумал я, и тут же мне пришла на ум эта опера, многие положения которой так напоминали наше, но, подобно беззаботным караибам, мы стали шутить на эту тему и смеялись целый час. Как настоящий караиб, я нисколько не пекусь о завтрашнем дне и надеюсь на счастливый случай, а когда последний экю будет истрачен и от небольших средств Кашкарова тоже ничего не останется, я в утешение себе стану напевать романс об единственном экю и весельем прогоню тоску, которую нагоняет нужда.

Советы рассудка

Бывают минуты, когда я сам себя не узнаю – настолько я благоразумен, но зато бывают другие, когда… я не хотел бы вспоминать о них. Что бы ни делал человек, без советов рассудка не обойтись, но иногда воображение берет перевес над разумом – со мною это случается особенно часто. Сегодня я последовал все же советам рассудка.

Мандрыка [157] – гусар, который стоит на квартире у одного поляка, добился свидания от красавицы, которая занимается хозяйством в том доме (подобно всем особам такого положения, она не имеет ни имени, ни звания) и спит в комнате, соседней с той, где помещаются старик-хозяин и наш молодой влюбленный. Чтобы добраться до неё, надо было пройти мимо постели старого ревнивца, а луна светила ярко, и потому гусару пришлось встать на четвереньки. К несчастью, хитрый старик не спал и, догадавшись, кто мог красться по комнате с такой осторожностью, притворился, будто думает, что в комнату вошла собака, и стал громко кричать, прогоняя ее. При каждой угрозе влюбленный отползал в угол, но потом понемножку продвигался вперед. Когда он опять оказался вровень с кроватью, старик, словно раздраженный назойливостью собаки, схватил палку и отвесил такой удар, что наш гусар, прежде столь предприимчивый, ретировался поспешно, как побитая собака, и был счастлив незаметно пробраться обратно на свою постель.

Вчера мы все с полчаса смеялись над этим анекдотом, действительно очень смешным при всех подробностях, и меня просили нарисовать эту сценку. Сегодня, вернувшись в шесть часов домой после обычной прогулки и посещения госпиталя, я решил взяться за рисунок; этот анекдот пришел мне на ум, я уже набросал карандашом комнату, кровати, красавицу у двери… но тут рассудок шепнул мне на ухо, что тема этого рисунка слишком вольна, а ведь он может попасться на глаза Марии [158]. Так досадно было видеть прекрасные спектакли, которые из-за какой-нибудь одной грубости становились недоступными для молодых девиц. Неужели же, сказал я себе, я испорчу таким образом свой дневник – и я стёр набросок (остатки его ещё видны), заменив его… главой, которая может быть вполне доступна даже моей сестре. Но пока я совершал этот похвальный поступок, тщеславие продиктовало мне заменившие рисунок строки, которых я теперь все же должен стыдиться. Чтобы получить удовольствие от анекдота, надо его выслушать целиком, приличие же требует длинных перифраз (я называю приличным то, что не оскорбляет стыдливости юной девицы); здесь анекдот получился не смешным, но в 100 раз более вольным, чем рисунок, который я стер, а я заметил свою глупость, только окончив писать. Я ничего отсюда не вычеркиваю, и потому мне не оставалось ничего другого, как сохранить навсегда это свидетельство моей глупости, чтобы, вспоминая его, упрекать себя и исправляться, чтобы помнить, как важно быть настороже, особенно в ту минуту, когда кажется, что побеждаешь в себе дурное намерение; как нужно стыдиться своего неразумия и стараться всегда быть готовым прислушаться к советам разума.