Вилли Биркемайер - Оазис человечности №7280/1. Воспоминания немецкого военнопленного

От всех этих мыслей мне стало вроде бы полегче. А тут еще появилась Нина — это Людмила за ней сбегала. Нина успокаивает меня, а я ей объясняю, что не болен, просто очень расстроен, что меня не отпускают ехать с Максом домой, оставляют в лагере. Дескать, «на неделю-другую», да ведь известно, что это у русских значит… А видеться часто мы все равно не сможем, потому что неизвестно, буду ли я на заводе, меня пошлют устраивать лагерную больницу. А Нина меня не слушает и повторяет, что встречаться мы сможем в медпункте у Али. И нежно обнимает меня. А ведь всего два часа назад я завтракал с Машей, женщиной, которая тоже хочет, чтобы я принадлежал ей… Как мне из всего этого выбраться?

Вернулся Макс, смеется: «Смотри ты, женщины тебя как взбодрили!» Договорились мы с Ниной встретиться завтра вечером у Али, поцеловались, и я поднялся — хватит! Пошли в кузницу. «Давай молот! — говорю Максу. — Поработаю с тобой». Он кивает: «Во-во! Так-то лучше, глядишь, пар и выйдет…»

После смены вернулись в лагерь и сразу пошли в контору. Комендант Зоукоп на месте, за столом у себя в кабинете. Обратились к нему, а он стал повторять мне все то, что я уже слышал от друга Макса. Список на двести человек готов и будет вывешен, Владимир Степанович соберет всех остающихся и разъяснит нам, что вот придется немного задержаться, чтобы не нарушить порядок в лагере, пока новые обитатели не освоятся. Он, комендант, сам удивлен: как это русские сами отобрали тех, кто должен остаться? А про список будет объявлено по лагерной трансляции и всем будет велено собраться в зале завтра в 17 часов…

И вот собрание. Владимир Степанович очень старается, чтобы его решение не было встречено в штыки. Он прожженный тактик — снова просит нас о помощи. Присутствуют весь его штаб, все офицеры, Маша тоже. Мы уже не будем считаться военнопленными, объявляет Владимир, мы будем сотрудниками лагерного управления. Все получат пропуска, все смогут свободно выходить из лагеря, ну, только отметившись в журнале. И все получат зарплату — 800 рублей в месяц, независимо от должности.

«Я уже говорил Максу, — продолжает Владимир Степанович, — я надеюсь, что осужденные быстро здесь освоятся, и уже к Новому 1950 году все вы вернетесь в Германию. Пожалуйста, помогите мне благополучно управиться с новым непростым контингентом! Вещевому складу даны указания выдать вам новое обмундирование. Кто хочет, может получить его хоть сегодня».

Когда наш старик так вещает, хочется ему верить. Но все равно — какие бы там ни произносились красивые слова — я хочу домой! Я попрошу — не сегодня, конечно, нет! — буду просто умолять Машу отпустить меня. Только захочет ли она принести такую жертву?

Начальник лагеря и офицеры уходят, а мы остаемся и бурно обсуждаем услышанное. К моему изумлению, стремящихся уехать во что бы то ни стало в первую очередь — явное меньшинство. Кто-то даже обрадовался: дескать, с такими деньгами, «с набитым карманом», можно славно провести время, еще и с женщинами! Я бы тоже с удовольствием провел месяца три с Ниной в ее домишке, ан нет! Домой хочу, вместе с Максом — только домой! А комендант Макс Зоукоп грустно объясняет мне, что он своей судьбы тоже не знает. Начальник ему ничего не сказал, в списке его фамилии нет, и в речи Владимира Степановича о нем, коменданте, не было ни слова…

За новым обмундированием я не пошел, вернулся в нашу комнату — рассказать Максу про собрание. «Ничего не поделаешь, — замечает Макс, — бесплатных пирожных не бывает». Рассказал ему и про услышанное от коменданта Зоукопа: завтра вокруг лагеря начнут ставить еще один ряд колючей проволоки. И сторожевые вышки с прожекторами. Наверное, в лагере для пленных, осужденных судом, должны быть другие, более строгие правила. И понятно, как отнесутся осужденные к нам, к тем, кто будет служить в лагере при начальстве. Вспомнить только, какое было недовольство, когда наши товарищи прослышали, что артистов после выступления угощали на кухне. До чего же мне неохота участвовать во всем этом! Вот возьму и поеду сегодня в ночную смену на завод, воспользуюсь своим пропуском…

И поехал вместе с бригадой из силикатного цеха. Сразу пошел, конечно, в медпункт, к Але. Нина уже ждала там.

Рассказал им во всех подробностях про собрание и про речь начальника лагеря. Нина слушала молча, только держала меня за руку. Потом сказала, что если мне нельзя будет выходить из лагеря, то пусть лучше я уеду. «Но как же так? Ведь комендант сказал, что вам разрешат ходить свободно? А ты все равно целый день будешь с этой докторшей, она, наверное, молодая и хорошенькая; нет, так я тоже не хочу!» А я молчу и думаю про себя, что Нина, к сожалению, права. Так и буду скакать все время от одной к другой, да еще если Маша отпустит в город одного…

Может быть, Нина читает сейчас мои мысли? Ведь женщины нутром чувствуют, когда им грозит такая опасность — другой женщины.

«Нет уж, Вилли, мой любимый, поезжай лучше домой. Пять лет в плену — неужели этого мало? Езжай вместе со всеми, и да поможет тебе Бог! Только Он один и знает, увидимся ли мы когда-нибудь еще, но изменить мы ничего не можем. Быть пленным — ужасно; любить пленного, а потом отдать его, скорее всего, навсегда — тоже худо. Но я была счастлива. Каждую минуту, что мы были вместе…»

Так мы проговорили до поздней ночи. Втроем, вместе с Алей. Это ведь совсем другое дело — вот так спокойно разговаривать о самых разных вещах, о чем угодно, не боясь, что тебя оборвут. Совсем другое ощущение… Снова и снова заваривали чай, говорили о жизни, Аля и Нина расспрашивали о моей прежней жизни дома. Не успели заметить, как стало светлеть — ночь кончается. Мы с Ниной и не почувствовали желания уйти в другую комнату, где постель.

На рассвете мы позавтракали втроем, это было замечательно…

По утреннему холодку шагаю на станцию с рабочими ночной смены. Успел забежать и в кузницу к Максу, это почти по дороге. Он уже на месте, раздувает кузнечный горн. Рассказал ему, что говорила Нина, и побежал к поезду.

А в лагере — сразу же спать, я ведь уже позавтракал. Проснулся после полудня и пошел в наш отдел труда, к моему начальнику Вальтеру узнать, как его дела; он ведь тоже в списке остающихся.

Вальтер не просто огорчен, он совершенно подавлен. Я раньше не знал, что он пережил ужасы Сталинграда и уже шесть лет как в плену. У него большая семья — четверо детей, три мальчика и девочка, все эти годы они росли без отца. Письма он получает редко, но знает, что жена и дети живы, при бомбежках не пострадали и живется им теперь неплохо. И вот теперь — ждать еще целый год? «Почему год? Ведь старик говорил о нескольких неделях». — «И ты этому веришь? Я — нет. Сколько раз уже говорено про skoro domoj . Нет, нас опять дурят. Ясное дело, мы их устраиваем, сейчас здесь все налажено, а без нас — развалится. А «осужденные пленные» — они что, из образцового лагеря прибудут? И зачем расширяют больницу? Нет, Вилли, плохо наше дело, а прав изменить что-нибудь у нас нет — мы пленные…»