Павел Басинский - Горький: страсти по Максиму

9 и 10 ноября того же года: “Дома вечер кончил читать Горького. Все воображаемые и неестественные, огромные героические чувства и фальшь”. Опять – “фальшь”! Впрочем, есть добавление: “Но талант большой”.

Талант большой, а вещь ничтожная и фальшивая?

Тем не менее интерес великого старца к “фальшивому” писателю не ослабевает. Запись от 23 ноября того же, 1909 года: “Читал после обеда о Горьком. И странно, недоброе чувство к нему, с которым борюсь. Оправдываюсь тем, что он, как Ницше, вредный писатель: большое дарование и отсутствие каких бы то ни было религиозных, то есть понимающих значение жизни убеждений, и вместе с этим поддерживаемая нашим «образованным миром», который видит в нем своего выразителя, самоуверенность, еще более заражающая этот мир. Например, его изречение: веришь в Бога – и есть Бог; не веришь в Бога – и нет Его. Изречение скверное, а между тем оно заставило меня задуматься. Есть ли тот Бог сам в себе, про которого я говорю и пишу? И правда, что про этого Бога можно сказать: веришь в Него – и есть Он. И я всегда так думал. И от этого мне всегда в словах Христа: любить Бога и ближнего – любовь к Богу кажется лишней, несовместимой с любовью к ближнему, – несовместимой потому, что любовь к ближнему так ясна, яснее чего ничего не может быть, а любовь к Богу, напротив, очень неясна. Признавать, что Он есть, Бог сам в себе, это – да, но любить?.. Тут я встречаюсь с тем, что часто испытывал, – с раболепным признанием слов Евангелия.

Бог – любовь, это так. Мы знаем Его только потому, что любим; а то, что Бог есть сам в себе? Это – рассуждение, и часто излишнее и вредное. Если спросят: а сам в себе есть Бог? – я должен сказать и скажу: да, вероятно, но я в нем, в этом Боге самом в себе, ничего не понимаю. Но не то с Богом – любовью. Этого я наверно знаю. Он для меня всё, и объяснение и цель моей жизни”.

Фактически Горький словами Луки в “На дне” поколебал религиозные взгляды Толстого. Если Бог только в тебе, а Бога Самого в Себе нет, то и Бога нет. Неожиданно Толстой предваряет мысли о любви бабушки из “Детства”. Кто его знает, Бога? А вот людей любить нужно.

Великий Лев продолжает сердиться. Запись от 12 января 1910 года, последнего года жизни Толстого: “После обеда пошел к Саше (дочь. – П.Б. ), она больна. Кабы Саша не читала, написал бы ей приятное. Взял у нее Горького. Читал. Очень плохо. Но, главное, нехорошо, что мне эта ложная оценка неприятна. Надо в нем видеть одно хорошее”.

За всеми сердитыми и раздраженными высказываниями Толстого о Горьком нельзя не обнаружить пристального, пристрастного и даже ревнивого отношения к нему. Толстой понимал, что именно Горький выражает настроение новой молодежи и чрезмерное внимание к персоне Горького со стороны интеллигенции вызвано этим обстоятельством.

Толстой не считал, что Горький был “голосом народным”. Но именно за Горьким шла новая эпоха, а вместе с ней новая этика, новая культура. Горький бросал вызов. Толстой не знал, как на этот вызов отвечать. Таким образом, Горький на короткое время явился испытателем Толстого. Особенно в образе Луки, лукавого старца, поколебавшего словами о Боге веру Толстого.

Но если в жизни Толстого Горький был только эпизодом, то на самого Горького Толстой оказал едва ли не самое мощное духовное влияние. В лице Толстого Горький встретил “испытателя”, даже близко не сравнимого ни с поваром Смурым, ни с Ромасем. Единственный персонаж духовной биографии Горького, который может встать рядом с Толстым, – это бабушка Акулина Ивановна. Смерть Толстого Горький воспринял так же остро, как и смерть бабушки:

“Умер Лев Толстой.

Получена телеграмма, и в ней обыкновеннейшими словами сказано – скончался. Это ударило в сердце, заревел я от обиды и тоски, и вот теперь, в полоумном каком-то состоянии, представляю его себе, как знал, видел, – мучительно хочется говорить о нем”.

Когда умерла бабушка, Алеша Пешков не заплакал. Но “точно ледяным ветром охватило” его. И вновь, как и в случае смерти бабушки, ему не с кем поговорить, кроме как с самим дорогим мертвецом.

Очерк Горького о Толстом был написан много позднее смерти Толстого, из-за утраты, как уверял Горький, беглых заметок, сделанных им во время общения с Толстым в Крыму. В 1919 году он их нашел.

О бабушке Акулине он написал спустя почти тридцать лет после ее смерти. И через два года после смерти Толстого. “Детство” писалось на Капри в 1912–1913 годах. Но замысел его возник именно в 1910 году, когда умер Толстой. Это еще одна неслучайная случайность в духовной биографии Горького. Образно можно сказать так: слезами о Толстом он как бы окропил “Детство”.

В религиях бабушки и Толстого было много общего. Безграмотная старуха, “чуваша”, чувствовала бога именно так, как образованнейший граф и писатель, знавший множество языков, изучивший все мировые религии. Только в вере Толстого не было бабушкиной сердечности. К своему богу Толстой пришел рационально, через “пустыню безверия”. Он ухватился за “Бога в себе” как за спасительную соломинку в водовороте своих духовных метаний.

Акулина Ивановна верила в своего доброго бога просто. Да и не то это слово – “верила”. Пьяная, грешная, шалопутная бабушка Каширина любила и жалела людей так же естественно, как любила пить водочку и плясать с Цыганком.

Очерк Горького о Толстом представляет собой сложный жанр. Это и воспоминания, и записи рассуждений Толстого о разных лицах, включая самого Горького, и философское эссе на тему “Бог и человек”. Михаил Слонимский вспоминал, что в 1919 году, найдя свои старые записки о Толстом, Горький сначала хотел обработать их, но затем “принес их в издательство, бросил на стол и сказал: «Ничего с ними не могу поделать. Пусть уж так и останутся…»”

Слонимскому противоречит Виктор Шкловский: “В 1919 году Горький написал одну из лучших своих книг – «Воспоминания о Льве Николаевиче Толстом». Эта книга составлена из кусочков и отрывков, сделана крепко. Мне приходилось видеть рукопись, и я знаю, сколько раз переставлялись эти кусочки, чтобы стать вот так крепко”. Но и Шкловский впоследствии подтвердил, что кусочки и отрывки эти были в свое время утеряны, а затем найдены.

“Его интерес ко мне – этнографический интерес. Я, в его глазах, особь племени, мало знакомого ему, и – только”. Какая короткая фраза, но это целая отдельная запись, идущая под номером XV.

Сколько в ней обиды!

Он не забыл, как уезжал из Москвы, так и не встретившись с Толстым, в вагоне для скота. Такие вещи не забываются! И хотя Толстой не был ни в чем виноват (уехал в Сергиев Посад отдохнуть от московского шума к князю Урусову), символика порой сильнее рациональных объяснений.

Да, обида! Недаром Горький приводит в своем очерке слова Толстого, сказанные Чехову: “Горький – злой человек. Он похож на семинариста, которого насильно постригли в монахи и этим обозлили его на всё. У него душа соглядатая, он пришел откуда-то в чужую ему, Ханаанскую землю, ко всему присматривается, всё замечает и обо всем доносит какому-то своему богу. А бог у него – урод…”