Павел Басинский - Горький: страсти по Максиму

В логике рассуждений Блока о революции был один шаг до этики коммунистов: “лес рубят – щепки летят”, “цель оправдывает средства”. Ведь, говоря о стихийном характере революции, он все же предлагал видеть ее грядущую цель: “Переделать все. Устроить так, чтобы все стало новым; чтобы лживая, грязная, скучная, безобразная наша жизнь стала справедливой, чистой, веселой и прекрасной жизнью”.

Это уже не фатализм. Это уже по-горьковски. Блок верил, что старое целиком отомрет и на смену ему явится не только новое общество, но и “новый человек”. Но в то же самое верил и Горький. В реальности это означало грандиозный эксперимент над человеком, страшную хирургическую операцию по отсекновению “ветхой” морали.

Вот выразительный пример.

В № 3 журнала “Октябрь” за 1930 год был напечатан очерк Михаила Пришвина “Девятая ель”, написанный под впечатлением его поездки на территорию бывшего Гефсиманского скита недалеко от Троице-Сергиевой лавры. Кстати, именно в Гефсиманском скиту похоронены русские философы Константин Леонтьев и Василий Розанов. С конца двадцатых годов там размещался “дом инвалидов труда с примыкающим к нему исправительным домом имени Каляева”. “Оба эти учреждения революционной силой внедрились в святая святых старой России…” – писал Пришвин.

Цель заведения объяснил Пришвину заведующий: “Сила коллектива в будущем затянет всех в работу (в том числе и инвалидов труда? – П.Б. ), нищие и всякого рода бродяги исчезнут с лица земли”.

Судя по описанию Пришвина, коллектив этого исправительного учреждения был пестрый: нищие, бродяги, калеки, умственно и физически неполноценные люди, проститутки, беспризорные, воры. Все они вместе трудились и “перековывались” в людей будущего.

Если вспомнить, что монастыри на Руси издавна служили прибежищем для нищих, сирых, убогих, станет понятна зловещая ирония истории. Всякая попытка радикально изменить то, что создавалось веками, оборачивается дурной пародией на старое. В данном случае это была пародия на Святую Русь, в которую так отчаянно хотелось “пальнуть пулей” блоковским красногвардейцам из “Двенадцати”.

Но было бы неверно говорить, что Блок этого не понимал. В наброске письма-отклика на стихотворение Владимира Маяковского 1918 года “Радоваться рано”, где тот призывал к разрушению дворцов и прочего “старья”, Блок верно заметил, что “разрушение так же старо, как строительство, и так же традиционно, как оно”. “Разрушая постылое, мы так же скучаем и зеваем, как тогда, когда смотрели на его постройку. Зуб истории гораздо ядовитее, чем Вы думаете, проклятия времени не избыть”.

Все же Блока мучила, скорее, невозможность разрушения старого (“проклятие времени”), чем попытки его разрушения. Здесь он был в гораздо большей степени революционер, чем Горький, который бросился как раз спасать “старье” от разрушения и разграбления.

Блок призывал “всем сердцем” слушать “музыку революции”, но это было, как правильно заметил Горький, похоже на заклинание сил тьмы. В конце концов сам Блок признал, что “музыки революции” он не слышит. Да и трудно было расслышать “музыку” за криками казнимых людей, за стонами умирающих от голода детей, за фырканьем зиновьевского автомобиля.

“Я спрашивал у него, – вспоминал Горький, – почему он не пишет стихов. Он постоянно отвечал одно и то же:

– Все звуки прекратились. Разве вы не слышите, что никаких звуков нет?”

Нет, Горький слышал звуки. Слышал постоянные, порой назойливые просьбы о дополнительных пайках, жалобы на бывших партийных товарищей Горького и мольбы о спасении жизни друзей и родственников, попадавших в застенки ЧК.

“Новых звуков давно не слышно, – твердил Блок, говоря о своей «музыке». – Все они притушены для меня, как, вероятно, для всех нас… Было бы кощунственно и лживо припоминать рассудком звуки в беззвучном пространстве”.

Кощунственно в отношении чего или кого? Блок говорил опять-таки о “музыке”, которой ему стало недоставать в революции. По словам Горького, Блок был человеком “бесстрашной искренности”, который умел чувствовать “глубоко и разрушительно”. В момент разрушения России еретик Горький, может быть, из чувства внутреннего противостояния фатальной исторической реальности, хотел быть созидателем и собирателем камней. Как остроумно заметил Виктор Шкловский, “у него развит больше всего пафос сохранения культуры, – всей. Лозунг у него – по траве не ходить. Горький как ангар, предназначенный для мирового полета и обращенный в склад Центросоюза”.

Наоборот, Блок желал отдаться мировой стихии, не как горьковский Буревестник, а внутренне, через “музыку”. Но и он не слышал ветра, не видел стихии, а слышал стоны и жалобы и “железную” поступь новой власти.

И все-таки Горький был в лучшем положении, чем Блок. Он оказался на своем месте. Пусть и безнадежного, но защитника культуры. А Блок был просто не нужен новой действительности. Современность выдавливала его из себя как чужеродный объект. Отсюда была и смертельная блоковская депрессия.

Вот разговор Горького с Блоком в Летнем саду:

“С ним ласково поздоровалась миловидная дама, он отнесся к ней сухо, почти пренебрежительно, она отошла, смущенно улыбаясь. Глядя вслед ей, на маленькие, неуверенно шагавшие ноги, Блок спросил:

– Что вы думаете о бессмертии, о возможности бессмертия?

Спросил настойчиво, глаза его смотрели упрямо. Я сказал, что, может быть, прав Ламенне: так как количество материи во вселенной ограниченно, то следует допустить, что комбинации ее повторяются в бесконечности времени бесконечное количество раз. С этой точки зрения возможно, что через несколько миллионов лет, в хмурый вечер петербургской весны, Блок и Горький снова будут говорить о бессмертии, сидя на скамье в Летнем саду. Он спросил:

– Это вы – серьезно?

Его настойчивость и удивляла, и несколько раздражала меня, хотя я чувствовал, что он спрашивает не из простого любопытства, а как будто из желания погасить, подавить некую тревожную, тяжелую мысль.

– У меня нет причин считать взгляд Ламенне менее серьезным, чем все иные взгляды на этот вопрос.

– Ну, а вы, вы лично, как думаете?

Он даже топнул ногою. До этого вечера он казался мне сдержанным, неразговорчивым.

– Лично мне больше нравится представлять человека аппаратом, который претворяет в себе так называемую «мертвую материю» в психическую энергию и когда-то, в неизмеримо отдаленном будущем, превратит весь «мир» в чистую психику.

– Не понимаю – панпсихизм, что ли?

– Нет. Ибо ничего, кроме мысли, не будет, все исчезнет, претворенное в чистую мысль; будет существовать только она, воплощая в себе все мышление человечества от первых проблесков сознания до момента последнего взрыва мысли.