Александр Кушнир - Кормильцев. Космос как воспоминание

«Последний раз я общался с Кормильцевым 3 февраля, — вспоминает Орлов. — Мы разговаривали про самолет, который обещал Березовский, собирались перевозить Илью в Хьюстон, в онкологический центр. Когда в Англии сказали, что это терминальная стадия рака и они ничего не могут сделать, Кормильцев настаивал, чтобы его лечили в Хьюстоне. У него было убеждение, что там людей разбирают, а потом собирают заново. Но в конце беседы Илья все-таки выдавил из себя: «Мне так плохо, что я уже просто не могу разговаривать».

В эти ужасные часы в больнице вновь стала появляться Маньковская.

«Я везде опаздывала и ничего не успевала, — оправдывается Алеся. — В какой-то момент почувствовала, что просто схожу с ума. Стала напиваться по субботам, чтобы уснуть, поскольку бессонница — это ужасно. Когда я начинаю об этом вспоминать, у меня холодеют руки и синеют пальцы. Многого из тех событий я действительно не помню. В моем мозгу этот период практически стерт».

«В больнице Алеся читала Илье хадисы — записанные высказывания пророка Мухаммеда, — вспоминает Гунин. — Медсестра, увидев на столе исламские четки и Коран, подумала, что Илья — мусульманин. Когда у Кормильцева начались судороги, а потом отошли, он попросил помочь прочитать ему шахаду. Илья знал, как она произносится на арабском, но был весьма слаб. Плюс ему тяжело было говорить, поскольку весь рот был в язвах. Я читал, и он медленно повторял за мной. Наутро, после диагноза врача, Кормильцев понял, что жить ему осталось мало. И тогда он написал последний стих, который не видел никто, кроме меня и моей жены Анны. И если его где-то публиковать, то только в книге об Илье».

Я не хочу умирать, но не потому

Что шишка на ягодице поэта в качестве причины смерти —

Некая скабрезная в своей античности деталь

Напоминающая нечто из Диогена Лаэртского.

И не потому я не хочу умирать,

Что порваны строки в моем воображении

И обидно и дорассказаны истории

И даже не потому, что каждый новый вздох

Обидно клюет на пузырик

Насаженного на иглу воздуха

Глядя правде в глаза, я не знаю,

Почему не хочет никто умирать

И никто, очевидно, тоже не знает

Я не хочу умирать, но не потому

Что смерть — не конец,

Или смерть — это только начало

Или смерти не существует.

В смерти заложено что-то совсем иное

Начало чего и сами не знаем.

Пусть трусливые этого и не понимают

Но мы боимся смерти именно потому

Что знаем, чего мы боимся.

Судороги прошли, и Илья немного успокоился. Повторяя шахаду и принимая ислам, он еще был в сознании. Однако Саша Гунин, который безвылазно сидел с умирающим, понимал, что счет пошел на часы. Поэтому позвонил Алесе, чтобы она поскорее приехала в больницу.

«В ночь с 3 на 4 февраля дежурила молодой врач, девушка, — вспоминает Гунин. — И я спросил у нее: «Может, все-таки существует какая-то помощь?» Она очень нервно ответила, что можно сделать укол, но нужно заполнить бланки. Все начали суетиться, но укол так и не сделали. Приехала Маньковская. Она сидела с одной стороны кровати, а я с другой, и мы держали Илью за руки… Вдруг он говорит: «Речка и домик недалеко от берега». Я подумал, что у Кормильцева были видения рая и он мне сообщает координаты. Потом, посреди ночи, он пошутил: «Запишите в моей трудовой книжке: «Ушел на пенсию». Рано утром зашла медсестра с рутинной проверкой, надела на палец Ильи аппарат для определения кислорода в крови, и вдруг кислород начал резко падать. Она стала суетиться, но мы с Алесей сказали: «Уйдите, пожалуйста!»

Наблюдать, как душа покидает тело, было невозможно, и Гунин отвернулся к окну. Вдруг Алеся позвала: «Саша, смотри…» Гунин посмотрел на Кормильцева и понял, что никогда не видел такой улыбки. Лицо Ильи светилось, на нем застыла улыбка бездонной глубины. Если уместно так сказать, ангелы забрали его вовремя.

Максим Громов узнал о смерти Ильи, находясь в тюрьме. К этому времени он уже был легендой Национал-большевистской партии и не только. Снимок, на котором Громов выкидывает из окна портрет Путина во время захвата нацболами здания Минздрава на Неглинке, облетел весь мир, его напечатали все ведущие западные агентства. Шел 2004 год, в разгаре был скандал с монетизацией, то есть фактической отменой льгот для пенсионеров. Так Громов стал политзаключенным. В общей сложности Максим отсидел более трех лет — сначала в «Матросской Тишине», потом в «Бутырке», потом в уфимской колонии.

«Илья присылал мне кучу книг "Ультра.Культуры" прямо в лагерь — Пол Пота, Джохара Дудаева, Алистера Кроули, стихи Всеволода Емелина, — вспоминает Максим спустя годы. — Десятка книг там, может, и не было, но мне хватило читать до освобождения. Но отдали мне их не сразу. Когда они при шли, я сидел в БУРе, лагерной тюрьме, и все книги ушли в кладовую. Когда меня, спустя год, перевели в строгий барак, книг не оказалось на складе. Я начал ругаться со складским офицером, за что меня поместили в штрафной изолятор. Там я, не будь дураком, сразу объявил голодовку. Голодать, или, как говорят зэки, "отгрызать свое", мне пришлось чуть более шестнадцати суток. На семнадцатые сутки все книги Ильи нашлись, только у Шпенглера были оторваны несколько страниц.

О том, что Кормильцев умер, я узнал из газеты. Я очень занервничал, вспомнив его — добродушно улыбающиеся очки, в белых штанах... Подступил комок к горлу. Я пошел к старшине нашего барака, зэку по прозвищу "Гестапо". Зашел в "старшинскую" и попросил у него Winston. "Гестапо был из 8-го отряда, приходил каждый день к нам выполнять какие-то административные обязанности. Winston курил только он. Он, не спрашивая, дал сигарету, я попросил две, "Гестапо" дал две, и я ушел в курилку. После первых затяжек я поплыл. "Ты что? Что-то случилось?" — "Кормильцев умер. Это его книги вы читали. Он их издавал, присылал мне... Вы его знаете по песням «Наутилуса», «Насти», «Урфин Джюса»"...

Зэки молчали, пара человек вышли из курилки. Когда я докурил вторую сигарету, уже никого не было. Я вошел в камеру барака, там был заварен чифирь, стояли кругали, в стальной шлемке лежали конфеты. Все молчали и ждали меня. Было тихо, и только иногда чихала умирающая барачная кошка Люська. Душа барака умрет примерно через неделю, когда я буду на длительном свидании с матерью.

Я сел в середине камеры в общий круг. Мне налили чифирь, я сделал первый глоток и пустил кругаль по кругу. Зэки, по очереди повторяя "царствие небесное" и "хороший поэт был", отпивали этот горький напиток, закусывая "барабулькой". Обычно после чифиря они развязывают языки. Но в этот раз зэки честно разделили мою тоску по прекрасному человеку».