Михаил Герман - Воспоминания о XX веке. Книга вторая. Незавершенное время. Imparfait

Так начался и 1989-й. А с точки зрения всякого рода публичности и профессиональных успехов он начинался, я бы даже сказал, эффектно.

Меня пригласили прочитать доклад о тоталитарном искусстве в Московский историко-архивный институт, возглавлявшийся Юрием Николаевичем Афанасьевым, ставшим скоро известнейшим парламентарием-межрегионалом. По тем временам большая честь, институт справедливо почитался тогда центром просвещенного и непреклонного либерализма.

Приезд же в Москву — как в декадентском рассказе.

Искали мне ночлег на этот раз еще дольше и унизительнее, чем у нас заведено. Странная полуведомственная гостиница «Волга» около больницы Склифосовского: ни мыла, ни полотенец. Я, что редко со мной случается, заснул днем, устав от унизительной нервотрепки. И кошмарное пробуждение в темноте, не мог понять, где я… К чему пишу об этом, кому это важно? Видимо, для точности рассказа — восхождение мое и успехи оставались в темноте и страхе непрекращающейся печали, и эта тьма в гостинице, когда я забыл, где я и почему, очень сродни мироощущению тех лет.

С Афанасьевым познакомиться не случилось, но я наивно блаженствовал, гоняя чаи с проректорами, свободными, интеллигентными и по-московски простыми людьми, смаковал свое единение с ними. Доклад прошел эффектно еще и потому, что в этот как раз день вышел номер «Литературной России» с моей очередной статьей о «политическом салоне». То был один из последних номеров этого еженедельника, отмеченных вольнодумством, тогда в редколлегии еще продолжалось борение меж либеральной и просоветской группировками. Против моего материала, как мне рассказывали, возражал аж сам, уже ставший в ту пору обскурантом, Юрий Васильевич Бондарев, вскоре вкупе со своими единомышленниками победивший и превративший «Литературную Россию» в пробольшевистский еженедельник черносотенного толка.

Купол Института. Зима. Фотография автора. 2010-е

Тогда, в конце восьмидесятых, случилось мне попасть в знаменитый Дом на набережной — пристанище выдвиженцев и жертв Сталина, ставший, особенно благодаря повести Трифонова, темным и грандиозным мифом. Я оказался в гостях у младшего поколения семьи известнейшего литератора, прозванного «красным комиссаром на белом „мерседесе“», вероятно унаследовавшего квартиру какого-нибудь высокого лица. Успел лишь бросить любопытный взгляд в его кабинет: невиданный еще в Москве компьютер, факс, ксерокс, кожаная, словно из кино, мебель под сенью бесчисленных портретов Ильича и самого хозяина в обществе разного рода знаменитостей — это запомнилось надолго, как воплощение диковинного абсурда междуцарствия, славы и достатка, выращенного на либеральном воспевании главного большевика.

Одиннадцатого февраля 1989-го — снова Париж, с сентябрьской поездки не прошло и полугода. Удивительное время, беспартийность уже не мешала, умение говорить по-французски всех устраивало, — словно бы на перепутье начальством вдруг овладело некое здравомыслие. Не стану пересказывать сюжет, достойный Зощенко или Трифонова, о том, как в издательстве «Аврора» в последний момент перед отъездом мне сладострастно не дали макет. Всем хотелось в Париж, и поступили по-советски. Монсель был удручен не столько даже отсутствием макета, сколько тем, что никак не мог понять: почему его не дали — ведь это вредит делу!.. Этого я объяснить ему не смог бы, даже если б захотел.

Фонтан Карпо. Иней и солнце. Фотография автора. 2010-е

Впервые увидел Париж зимой: почти зеленая трава, деревья не совершенно прозрачны, как у нас, а стоят в суховатом кружеве необлетевших серебряно-бурых, свернувшихся на прохладных ветрах листьев. В парках — то ли еще не увядшие, то ли уже высаженные цветы. Пальто — редкость, разве иные дамы, в основном из кокетства, носят меха, а так — куртки, плащи, а то и просто пиджак и замотанный вокруг шеи длинный яркий шарф. О шапках и не вспоминают, только старички в беретах, да и то редко. Я в дубленке выглядел смешно; впрочем, смешные люди в Париже не редкость и относятся к ним с симпатией.

Как летом, на улицах столики кафе. И оглушительно непривычный тогда для советского человека, видевшего фрукты только «в сезон», в окружении очередей, этот запах апельсинов, яблок, бананов, персиков в студеном воздухе туманного, чуть сбрызнутого солнцем февраля.

Тот же — «Отель дю Буа» на рю дю Дом, впереди неделя чисто номинальных дел. У мсье Монселя не было выхода, и он любезно исполнял свои обязанности хозяина, я же испытывал неловкость не слишком желанного гостя. Тут, однако, возникли новые обстоятельства, сильно изменившие мою жизнь в Париже тогда и мои парижские дела вообще.

Понтюс Хюльтен, знаменитый историк искусства, критик, коллекционер, директор Института исследований пластических искусств в Париже, в недавнем прошлом и Центра Помпиду, швед по происхождению, возмечтал устроить совместную французско-русскую выставку именно в Ленинграде — к этому городу у него была историческая, генетическая, иррациональная привязанность.

Идея эта начинала реализовываться, музейное начальство доверило мне продолжение начатых в Ленинграде самых общих предварительных переговоров — тогда выставки еще не сулили ни коммерческих проблем, ни коммерческих радостей. Нас все любили за перестройку и гласность, за Малевича и Филонова, и общение с французами носило характер восторженно-идиллический.

Далеко не сразу я догадался, насколько мало понимаем мы друг друга, если понимаем вообще. Наши парижские коллеги давно перелистали страницы искусства двадцатого века, которые мы только начали открывать, занимало их, скорее, будущее, но вовсе без той истерики, как занимало оно нас. Хюльтен, дважды в неделю ездивший читать лекции в Венецию, просто не понял, когда услыхал, что я не бывал в Венеции никогда, как не понимал и того, что приезд в Париж для меня случайный и счастливый шанс, а не будничная командировка. Хюльтен и ближайшие его коллеги — историк искусства Серж Фошеро, теоретик и живописец, известный под псевдонимом Саркис, знаменитый уже в ту пору Даниэль Бюрен (чьи пеньки-колонны по сию пору тревожат сад Пале-Руаяля), — они жили и мыслили как истые постмодернисты, не столько даже по художественным пристрастиям, сколько по мироощущению.

Искусство воспринималось ими как комбинации давно известных цитат, как шахматный этюд, остроумное разгадывание которого приносило удовольствие, равно как и профессиональные и материальные дивиденды. Они возводили тонкие и затейливые интеллектуальные конструкции вокруг любого художественного явления, и процесс этот был способом существования, приятным и необременительным, равно как и устройство семинаров, коллоквиумов, конкурсов. В институте учились молодые люди с разных концов света — от Испании до Китая, и главным в их деятельности была именно вербализация художественного процесса. Давал институт и некоторые гарантии коммерческого успеха — у него было недавняя, но серьезная репутация.