Михаил Герман - Воспоминания о XX веке. Книга вторая. Незавершенное время. Imparfait

Александр Исаакович Русаков. Конец 1930-х

Алла Александровна и Юрий Александрович Русаковы. Вторая половина 1950-х

Все это денежное безумие, корысть, это «скорее бы стать богатым», то, что провоцирует презрение и ненависть наивных защитников былого, не вызывало и не вызывает у меня протеста: если и винить кого-то, то тех наших руководителей, которые ухитрились устроить государство без денег, этой естественной и достойной мерки человеческого труда. Разве можно было называть деньгами рубли, когда настоящей валютой был один блат, когда накопленные даже честнейшим образом советские бумажки нельзя было обратить в изначальные ценности бытия — дом, лечение, путешествия, иными словами, в единственное главное достояние, ради которого выламываются люди, — в собственную свободу.

И наконец такая возможность забрезжила. Как было не тронуться умом, не возжаждать реальных (то есть таких, за которые все можно купить) денег. Тут и самые нравственные люди теряли равновесие…

Обычные люди превратились в странную помесь пикейных жилетов с футбольными «тифози» — болели и обсуждали, обсуждали и болели. Таким стал отчасти и я. Когда Ельцин на выборах победил секретаря ЦК КПРФ Полозкова, я был по-настоящему счастлив (и сейчас, кстати, уверен, что был прав, равно как и голосуя за Ельцина летом 1991-го). И эта «политическая взъерошенность», как смешно выражались мои приятели-художники, придавала жизни особый вкус — той самой тревоги, тревоги пьяной, больной и радостной, словно покачнувшей жизнь, как на картинах Петрова-Водкина.

В феврале 1990-го я почти неожиданно для себя отправился в Лондон.

Я уже упоминал, что в 1989 году у меня вышла книжка об Александре Исааковиче Русакове, прекрасном живописце — из тех, кого называли «ленинградскими сезаннистами», бывшем членом известного в свое время объединения «Круг художников». Вскоре английский коллекционер Рой Майлз, купив у семьи художника несколько картин Русакова, пригласил меня в свою галерею в качестве специалиста по его искусству.

Тут уместно отступление.

Русаковы. Сочинение книги про Александра Русакова стало для меня подарком судьбы.

При советской власти художник был в опале, его почти не выставляли, большинство картин осталось в семье его сына — Юрия Александровича, замечательного ученого-эрмитажника, с которым — и его женой Аллой Александровной, историком искусства высочайшей пробы, — мы были в уважительных и хороших отношениях — не более. А в пору работы над книгой я бывал у них в доме множество раз, и, смею надеяться, мы подружились.

Писать о двух незаурядных и милых мне людях одновременно — куда как трудно: две несхожие индивидуальности, разные сферы интересов. Их нет уже на этом свете. И тридцать с лишним лет минуло с тех пор, как начал я приходить в этот удивительный дом, самим своим существованием так поддержавший меня и так обогативший очень невеселую тогда мою жизнь.

А по отдельности писать о них просто немыслимо: Алла Александровна Ельяшевич и Юрий Александрович Русаков поженились в 1952 году. И с молодых лет то, что писал один, непременно проходило через душу и критическую мысль другого, каждая книга «проживалась» совместно.

Они защитили кандидатские диссертации в один день, на одном заседании ученого совета тогдашнего Ленинградского университета в феврале 1967 года. Защита необычная и еще одним обстоятельством: представлены были не традиционные канонические рукописи, а книги. По тем временам это было редкостью (и, как был уже случай упомянуть, часто принималось с раздражением), но свидетельствовало о весьма серьезном уровне диссертантов. Алла Александровна «защищала» книгу о БорисовеМусатове, Юрий Александрович — о Митрохине.

Обе книги красноречиво свидетельствовали о круге профессиональных интересов каждого: русский символизм — Русаковой, проблематика графики нашего века — Русакова. Впрочем, оба автора названными темами вовсе не были стеснены.

Их человеческие и профессиональные судьбы отчетливо резонируют друг другу. Отец Аллы Александровны, известнейший политический деятель, член Учредительного собрания, знаменитый экономист Александр Борисович Ельяшевич, в свое время блистательно защитивший в Мюнхенском университете докторскую диссертацию, стал крупнейшим организатором экономического образования, пережил опалу, ссылку, уцелел в сталинские времена чудом. А Александр Исаакович Русаков (отец Юрия Александровича), о котором я тогда еще только собирался писать, не хотевший и не умевший работать по официозным канонам, уже с предвоенных лет был лишен возможности выставляться, работы его не покупали (ныне-то его картины в крупнейших музеях, да и в зарубежных собраниях их много).

Две семьи, выстоявшие вопреки нравственным и физическим лишениям, обладали генетическим кодом интеллектуального и нравственного мужества. Эта атмосфера сохранилась в доме Русаковых, ею пропитаны страницы созданных здесь книг.

Они — такие разные — часто казались одним существом. Споря, они не то что перебивали друг друга, но говорили одновременно, при этом превосходно друг друга понимая; удивительно, что и другие их понимали отлично. И делали они все вместе, — скажем, накрывая на стол, так сказать, «в четыре руки», порой трудно было понять, где между ними граница и есть ли она вообще.

И ведь действительно — такие разные.

Алла Александровна — в свое время отличный музейщик — во многом по настоянию Юрия Александровича оставила службу. Очень много писала. И естественно, не слишком уж активно принимала участие в «общественной жизни». И тем не менее благодаря своей профессиональной и человеческой позиции стала в Ленинграде еще в 1960-е примером профессиональной этики. И нравственная ее последовательность естественным образом издавна переливалась в последовательность научную, в умение оставаться самою собой, в нежелание искать темы избыточно острые и в умение отстаивать те позиции, которые кажутся острыми или даже неприемлемыми влиятельным лицам или издательствам. Кто-то, говоря о благородстве Аллы Александровны, вспоминал и князя Мышкина. Ну уж нет! Алла Александровна, при всей сдержанности безупречно воспитанного человека, могла быть и бывала непримиримой, суждения ее звучали резко в силу просто их бескомпромиссной и жесткой определенности.

Юрий Александрович Русаков. Вторая половина 1950-х