Михаил Герман - Воспоминания о XX веке. Книга первая. Давно прошедшее. Plus-que-parfait

Книжки и, конечно, поразительные встречи той поры — «Вэ-Вэ» и «А-Эс», Татьяна Григорьевна Гнедич — были радостью и утешением.

И еще — единственная послевоенная встреча с Евгением Львовичем Шварцем.

Впервые прочитав только что изданный сборник его пьес, я написал ему восторженное письмо. Он мне ответил (помнил меня маленьким); эту записочку, напечатанную на старой машинке и подписанную совсем уже прыгающим почерком (я помнил, как дрожали у Евгения Львовича руки 22 июня 1941 года), я храню до сих пор: «Спасибо за ласковое письмо…» Шварц позвал меня в гости. Я пришел 21 сентября 1957 года. Евгений Львович был плох. Лежал на узкой изящной кушетке красного дерева. В ногах у него стоял самый большой и дорогой по тем временам телевизор «Авангард» (причудливо устроенный — включался, когда поднимали крышку). А комната поразила меня странной и даже какой-то аскетической роскошью. Мебели и вообще вещей было очень мало. Но все — старинное, изысканное, настоящее, очень ухоженное, но вместе и незаметное. Особенно необычным и отчасти сказочным был стоящий посредине пустынного кабинета совсем маленький (дамский?) письменный стол, на котором едва хватало места для машинки. И сразу возникала мысль: а разве нужно еще что-нибудь?

Шварц был царственно усталым, слабым, ласковым. Шутил: «Странные вы люди, искусствоведы, думаете, чтобы заниматься искусством, надо его любить? Вовсе нет. Вот, например, медик, занимающийся глистами. Разве он их любит? Нет, конечно. Просто изучает их повадки и старается избавить от них человечество». Потом рассказал анекдот про скрипача, признавшегося, что с детства не любит музыку. И улыбнулся своей незабываемо нежной и мудрой улыбкой сказочного утомленного мудреца. Минут через двадцать жена Евгения Львовича, Екатерина Ивановна, посмотрела на меня значительно и строго, и я ушел. Я, пожалуй, не встречал и не знал более простого и благородного человека, чем Евгений Львович Шварц.

Больше я его не видел.

И только через сорок лет, прочтя его «Телефонную книжку», узнал, как много желчи и боли, порой и какой-то возвышенной ненависти скрывалось за его олимпийской ясностью. Я много прочел о нем теперь, в том числе и дурного. Но восхищение — осталось, а в дурное — не верю.

Тоска меня заедала, и я алкал освобождения. Более всего хотелось вольных хлебов — не ходить на службу. Поэтому предложение «латиниста» — Марка Наумовича Ботвинника — написать главу о греческих художниках для «Книги для чтения по истории Древней Греции» (об этом я упоминал, рассказывая о Марке Наумовиче) воспринял как шаг к будущей свободе.

Если не считать детских опытов, никакой беллетристикой я заниматься не пробовал, но почему-то сомнений в собственных литературных возможностях у меня не было. Знал: писать надо красиво, как в книжках, а уж писать красиво , как мне казалось, это-то я умел. В самом деле умел, поскольку писать красиво, в сущности, нетрудно, куда легче, чем писать хорошо. Казалось, дело несложное: писать, как все, только попышнее. Усредненный красивенький текстик «Греческие художники» с набором расхожих метафор, как говорила Ахматова — «перевод с неизвестного», — я и написал. Он не стыдный, задушевный, совершенно искренний, очень старательный. Так красиво я не писал больше никогда. Смеяться над собственными ранними сочинениями — занятие безвкусное, но сколько там было расхожих штампов, сколько «вложено сахару»! Были и описания резных камней — инталий — с очевидной оглядкой на Уайльда (халцедон-сапфирин «отсвечивал синевой, как будто сквозь него голубело полуденное небо»), и заключительный трюизм — «искусство сильнее смерти». Тогда я не понял, почему Марк Наумович, прочитав рассказик, снисходительно улыбнулся.

Но то была первая книжная публикация!

Писать (особенно в надежде на издание и гонорар) мне страшно понравилось. Оказалось, я, при всей чудовищной своей лени в рассуждении службы, в литературном труде достаточно усерден. И куда как справедливыми оказались много позже услышанные мною слова моего старшего коллеги Всеволода Николаевича Петрова: «Служба очень мешает работе».

Только получив в феврале 1958 года отпуск, я смог заняться именно работой.

К этому времени я стал уже приходить в отчаяние. Казалось, раздражение, которое я давно вызывал во дворце, достигло кипения (мы всегда склонны преувеличивать внимание к нам окружающих, особенно начальства; меня недолюбливали, но вовсе не думали об этом изо дня в день). Мне тоже все надоели, надоели наушничество, сплетни, злость. Каждый человек в Павловске по отдельности имел тьму достоинств (я знаю о многих благородных поступках Анны Ивановны Зеленовой), но вместе они составляли гремучую смесь. В темных затхлых покоях с благородной ампирной мебелью висела густая, жалкая ненависть. Усталые и замордованные научные сотрудники ведрами лили грязь друг на друга. В благородном руинном кабинете один близкий к руководству сотрудник предложил написать на бедного Бетаки (тоже изрядно меня раздражавшего) донос, так сказать, «мнение о работе коллеги». Не в КГБ, просто начальству для интриги. Не успев еще раздобыться особой принципиальностью, я все же обладал спасительной брезгливостью. Мой неизобретательный ответ — «Пусть директор оформит приказом, я напишу открытую рецензию» — все же помог: меня оставили в покое.

Тогда-то и нашел выход: наглейшим образом воспользовался официальным правом «распределенного» специалиста — «отгулять» летний отпуск. Меня отпустили неохотно и злобно, но не отпустить не могли. Я почувствовал себя счастливым и свободным.

Наступала весна 1958-го. Ленинград таил в себе забытую прелесть, я не успел насладиться им после защиты диплома. Ездили большие черные тяжелые «ЗИМы», выпускавшиеся еще с начала 1950-х, новые некрасивые, но эффектные «Волги». «ЗИМ» был единственным легковым автомобилем, который тогда можно было купить без очереди и записи, просто в магазине. Они стоили сорок тысяч рублей — примерно трехлетняя зарплата среднего инженера, почти впятеро дороже «москвича», и покупали их редко, только очень богатые и знатные люди. В «ЗИМе» (вишневом, все оглядывались!) ездили Дудинская с Сергеевым, в темно-сером — знаменитый фотограф Стрекалов. Машины, впрочем, дорожали, первая «Волга» 1956 года стоила пятьдесят с лишним тысяч.

Вид на Аничков мост. 1958

Сейчас уже забыли об этом милом обычае — «записываться». Записывались на автомобили, холодильники, стиральные и швейные машины, ходовые марки телевизоров. Слово «купил» решительно вытеснялось словом «достал». Деньги стоили мало, ценилось знакомство — бессмертный «блат» — и, конечно, положение, «вхожесть», закрытые распределители, «голубой зал» в Гостином Дворе (в Москве — 100-я секция ГУМа), где партийная номенклатура покупала себе импортный дефицит по смехотворным ценам. В магазинах заграничное барахло продавалось из-под полы, сметалось мгновенно или — куда реже — лежало без движения в силу непомерной дороговизны. Помню финские серые комбинированные пальто с подстежкой, которая превращала демисезонное пальто в зимнее с меховым воротником. Шикарно оно было донельзя, но стоило 1800 рублей — сумма тогда немыслимая для нас. Впрочем, доцент получал тогда вдвое больше, но покупали подобные вещи вяло, деньги у людей еще не залеживались — все же лишь тринадцать лет минуло после войны. Да и еще стеснялись роскошных заграничных вещей. Единственное, кажется, исключение — невиданно и пикантно прозрачные капроновые блузки. Ими были завалены комиссионные магазины: за границей они стоили гроши, моряки составляли себе состояния, а барышни гордились, хорошели и были обольстительны.