Михаил Герман - Воспоминания о XX веке. Книга первая. Давно прошедшее. Plus-que-parfait

Герасимов — президент Академии художеств — выступал с обычными заклинаниями касательно соцреализма, хотя речь его порой была занимательна и даже не лишена остроумия. Про него рассказывали, что как-то, когда ему почтительно заметили: «Александр Михайлович, у вас ширинка расстегнута», он ответил: «Да ладно, там, где покойник, всегда окна открывают».

Во мне же, после созерцания высокого академического начальства, проснулось некоторое свободомыслие. Надо еще раз напомнить: я был юношей робким, и уж если начал фрондировать, значит подсознательно понимал, что можно особенно не бояться. Даже стал писать для себя вариант флоберовского «Лексикона прописных истин». После встречи с Герасимовым: «Президент. Ненавидеть, встречать аплодисментами».

Наивное фрондирование не довело меня до добра. Потеряв представление о реальности, а заодно и о приличии, я, увлекшись сатирическим пафосом, написал в стенгазету разухабистые стихи о девице по имени Аида, носившей слишком легкомысленную юбку:

Судьба, впрочем, наказала меня не за официозное ханжество, неведомо почему вдруг во мне взыгравшее, и не за лютое дурновкусие, а за «смелость», которой я вовсе не отличался. Стишки были сочтены «вольнодумными», и из райкома комсомола пришел гэбистского вида господин с тусклыми глазами. Он провел со мной беседу, напоминавшую вялый допрос. Я верноподданно и смертельно трусил, был липким от страха, но, кажется, держался относительно пристойно. Меня отпустили с миром, и больше я в стенгазету не писал.

Очень робко начинали открываться непривычные выставки. В фойе кинотеатра «Художественный» устроили выставку Льва Богомольца, дерзкого по тем временам живописца, — огромные, яркие, слегка декадентские, даже формалистические отчасти цветы — этакие усталые и томные маки. Народ, что называется, ломился — тихая провинциальная сенсация.

Политика политикой, а мы сдавали экзамены и, надо сказать, очень старались. Сидели не только в библиотеке, но и в Румянцевском садике, и у сфинксов. Что и говорить, жил я первую половину жизни в ужасных квартирах, зато до Невы было два шага, до академии и того меньше, и все величие города соседствовало с крохотным затхлым миром нашей убогой комнаты.

Старались мы потому, что стипендию платили мизерную, богатых детей среди нас не водилось, и единственной надеждой оставалась стипендия повышенная. Существовала еще и Сталинская стипендия (раза в четыре больше обычной), однако ее давали не просто за пятерки, но прежде всего за то, что называлось «активной общественной работой». Для этого нужны были особые старания и особый талант. А так — все хотели всё сдать на отлично, и обычно это удавалось. Я тоже сдавал на отлично, но при этом смертельно трусил, рвался отвечать сразу, едва взяв билет (от страха), чем вызывал ненависть своих соучеников, любивших долго придумывать тексты ответов и подробно писать их на бумажках.

У нас с мамой установился суеверно соблюдавшийся обычай — накануне каждого экзамена обязательно ходить в кино. Выбор не всегда был велик, порой смотрели и заведомое барахло. А потом возвращались не спеша, чаще всего кругом, через любимую нами Петроградскую, ехали на шестом троллейбусе через Тучков мост на Васильевский. Стоял июль, элегическая и почему-то торжественная пора гаснущих белых ночей, слабо, но отчетливо пахнувших расцветающими флоксами, — их много тогда было в Ленинграде. Дома я пил крепкий кофе и еще раз «повторял материал».

Первое мое студенческое лето стало временем стремительного, судорожного и неравномерного взросления. Была практика — почему-то мы делали обмеры надгробий в Александро-Невской лавре, и я занимался этим с удовольствием, поскольку увлекался тогда архитектурой и еще не потерял вкуса к рисованию.

Руководил практикой доцент Владимир Евгеньевич Петерсон, архитектор, человек пылкий, далекий от академической солидности. Он высказал нам однажды в трамвае крамольные и, как нам тогда казалось, нелепые мысли о зодчестве. Тогда ведь в советской архитектуре исповедовалась сталинская псевдоклассика, дворцы, высотные здания были облеплены портиками с колоннами, пышными карнизами, огромными статуями. Более того, здание на Неве, известное как «Дом политкаторжан» (Г. Симонов, П. Абросимов и А. Хряков), — один из редких примеров ленинградского конструктивизма начала 1930-х — предполагалось решительно реконструировать в духе советского ампира, оштукатурить, украсить колоннами, фронтонами и прочими роскошествами. Так вот, отважный Владимир Евгеньевич утверждал, что архитектуре все это не нужно, что в основе ее лежит разумная конструкция и что колонны, ничего не несущие, — нонсенс. По сути дела, шла речь о том, что вскоре будет названо с высоких трибун «архитектурными излишествами»; кто мог предположить, что в ближайшем будущем суждения Петерсона почти слово в слово прозвучат из уст Хрущева!

Мы сочли Петерсона юродивым. Он брызгал слюной, кричал, размахивал руками, был неряшливо одет — таким редко доверяют, и именно такие часто бывают правы. Неудобные люди! Никому в голову не пришло, что это первый архитектор, который высказал нам просто здравые мысли. В таком тумане мы жили.

Остановилась война в Корее, к ней все как-то привыкли, и перемирие не стало сенсацией. Куда больше занимали меня фильмы, что появлялись тогда в прокате. Тут и старый, милый и сентиментальный «Петер» с Франческой Гааль, и фильмы почти новые, навсегда меня поразившие, которые я помню по сию пору.

21 августа в кинотеатре «Титан» на Невском я посмотрел французский фильм 1951 года «Их было пятеро (Ils étaient cinq)» режиссера Жака Пиното.

Ничего подобного прежде я не видел и даже не воображал, что подобное может быть.

Невиданное смешение тонкого психологизма, романтики и почти циничной жесткости, сентиментальный детектив, соединенный с кровавой драмой. Пятеро солдат. Почтальон Жан, боксер Марсель, студент Андре, сын богатых родителей (le fils de bonne famille) маркиз Филипп и Роже; равные друзья на войне, они разъединены наступившим миром. Жан вернулся к профессии почтальона, Филипп вновь почувствовал себя аристократом, о чем забыл на войне, Марсель пытается вспомнить, каково быть боксером, Андре остается в армии, Роже — актер, ищущий работу.

Его сестра Валери пошла на панель (эту роль исполняла Арлетт Мерри, кстати сказать, сестра сценариста и кинорежиссера Клода Пиното). Незабываемый диалог. Брат спрашивает: