Алексей Фёдоров - Подпольный ОБКОМ действует

— Откровенно говоря, — не на вас, а на лопату…

— В самом деле? Да ведь правда, это, должно быть, смешно с непривычки. А вы посмотрите вокруг…

Я последовал ее совету и тут только заметил, что лопаты были у многих — завернутые в тряпки, в бумагу… И почти все пассажиры — на коленях, за плечами, в руках — держали наполненные мешки и кошелки.

— Картошка-кормилица, — серьезно объяснила молодая работница. — Мы, товарищи партизаны, герои лопаты… А что вы думаете, — разгорячившись, продолжала она, — зачем смеяться? Тут, поди, каждый той же лопаткой траншеи вокруг Москвы рыл…

Замечательна эта способность советского человека — просто и душевно разговаривать во всех условиях. Десять-пятнадцать минут общения — и мы уже прекрасно понимали друг друга, и казалось, что знакомы много лет.

— Жалко, что немецкие поезда не ходят с такой скоростью! — воскликнул Балабай.

И не только мы, почти все пассажиры его поняли и рассмеялись.

— Вы, небось, приучили фрицев ездить медленно! — с пониманием дела заметила проводница вагона. — На таком ходу, если мина, — каша получится, верно, папаша? — обратилась она ко мне.

Я взглянул на нее с интересом. Было ей никак не меньше тридцати лет.

— Рано вы меня в папаши…

— А сколько вам?

— Сорок.

— Да ну! Не верится что-то… И вы, верно, не поверите, что мне двадцать два. Вот и считайте.

Она весело расхохоталась, и я с ней, и кругом все стали улыбаться. Почему? Казалось бы, надо загрустить…

— Вот ведь мы какие, советские люди, — объяснил все старик.

Ехали довольно долго. Я захотел курить, свернул папиросу и поднялся, чтобы пойти в тамбур.

— Сразу видать партизан, — сказала проводница. — Дисциплинки не хватает. Да ладно, вы гость, курите здесь, я контролеру, в крайнем случае, объясню.

Когда мы вышли на Комсомольскую площадь, всеобщее внимание заставило нас подтянуться. Мы и сами не заметили, как выстроились и пошли в ногу. Так, строем, мы вошли на станцию метро.

Через десять минут мы расцеловались со Строкачем, Корнийцом, Спиваком, Старченко, Гречухой — многие руководящие работники ЦК КП(б)У и правительства Украины жили в то время в гостинице «Москва». Потом Леонид Романович Корниец организовал по случаю встречи торжественный завтрак.

Я слушал речи и тосты, а с улицы доносились звонки трамваев, сигналы автомашин…

— Слушайте, товарищи! — неожиданно воскликнул, прервав всех, Балабай. — Да ведь это же, черт возьми, Москва! Мы ведь в Москве. Ведь рукой подать — Кремль! Давайте же выпьем за Москву!!!

В Москве в это время действовал Украинский штаб партизанского движения, фактическим руководителем которого был Никита Сергеевич Хрущев. Несмотря на большую работу, которую он проводил как член Военного Совета юго-западного направления, а затем Воронежского и 1-го Украинского фронтов, товарищ Хрущев непосредственно руководил партизанским движением на Украине. Начальником штаба партизанского движения являлся товарищ Строкач. Кроме того, в Москве действовал Центральный штаб, начальником которого был секретарь ЦК КП(б) Белоруссии товарищ Пономаренко. Штабы были подчинены Климентию Ефремовичу Ворошилову.

Здесь, в Москве, встречаясь с работниками Центрального Комитета партии и партизанских штабов, я увидел, как велики партизанские силы, какой гигантский размах приобрело народное сопротивление в тылу врага. И, что, может быть, еще важнее, я увидел и почувствовал, что в общей сумме вооруженных сил государства партизанское движение занимает очень значительное место, что оно планируется и направляется Центральным Комитетом ВКП(б).

В армии роты, полки, дивизии, фронты повседневно чувствуют соседство других рот, дивизий, фронтов, единство не только целей, но и действий. Партизанские отряды, всегда разобщенные, всегда окруженные врагом, часто преувеличивают свое одиночество. Радио и авиация — вот и все, что связывает их с Большой Землей, с армией. Нити этой связи легко рвутся, и тогда-то уж одиночество кажется полным.

В Центральном и Украинских штабах я познакомился с высококвалифицированными офицерами, повседневно и оперативно работающими с далекими, затерянными в лесах партизанами. Поговорив со Строкачем и Пономаренко, я узнал, что, когда мы потеряли связь с Москвой, это было не только нашим несчастием.

В Москве волновались не меньше нас. Поиски были обоюдными. Но мы только слегка попискивали, когда находили радиопитание, а Москва круглосуточно посылала в эфир тревожные сигналы. Просила другие отряды, военных разведчиков, подпольщиков: «Сообщите, где Федоров?»

Я узнал, что инженеры думают изо дня в день над специальными видами партизанского вооружения, конструируют мины, глушители для огнестрельного оружия. И если бы мы не потерялись, то получили бы кое-что из оригинальных новинок.

Я узнал, что тысячи добровольцев со всех концов страны шлют в Москву заявления — просят, а некоторые даже требуют: «Направьте нас к партизанам». Нет, не только украинцы и белорусы, которым хотелось участвовать лично в борьбе за освобождение родных областей. Такие заявления приходили от людей всех или почти всех национальностей СССР.

Все эти заявления в партизанских штабах систематизировались, люди, их приславшие, изучались. И многим, очень многим, после проверки, посылали вызов в Москву.

Я узнал, наконец, что в Москве есть специальный партизанский госпиталь. Сотни наших товарищей по борьбе во вражеском тылу уже вылечились там и улетели обратно, в свои отряды…

Прямо скажу, в Москве мое партизанское самоуважение очень повысилось. Особенно после того, как товарищи Пономаренко и Строкач показали кое-какие суммарные цифры. Познакомили с некоторыми общими итогами партизанской борьбы. Дух захватывало от этих цифр. Публиковать их, разумеется, пока не следовало. Но мне очень захотелось поскорее увидеться с товарищами, рассказать в отрядах, что такое партизанское движение.

Да, именно так, рассказать партизанам, что такое партизанское движение. Об этом они знали очень мало. Только то, что видели и делали сами. А между тем в Москве каждый человек, который узнавал, что я «оттуда», задавал мне тот же самый вопрос: «Что такое партизанское движение? Расскажите подробнее…»

12 ноября 1942 года меня принял товарищ Ворошилов. После того как Пономаренко меня представил, Климентий Ефремович пожал мне руку и сказал:

— Садитесь. Доложите и возможно подробнее.

Я докладывал больше двух часов. В сущности это был не доклад, а живая, непринужденная беседа. Атмосферу непринужденности создал сам Климентий Ефремович. В самом начале беседы, обратившись к генералам и полковникам, которые тут присутствовали, товарищ Ворошилов сказал: