Лев Никулин - Фёдор Шаляпин [Очерк жизни и творчества]

Ни либретто, ни музыка не имели успеха, сама опера жила до тех пор, пока жил гениальный исполнитель Дон Кихота Шаляпин.

То, что рассказывало либретто, то, что создал в музыке Массне, не могло сулить ничего доброго артисту. Поистине это была тень тени, слабый отсвет созданного Сервантесом гениального произведения.

Шаляпин творил свои образы из благородного материала, можно сказать, из бронзы и мрамора… Музыка Мусоргского, Бородина, Римского-Корсакова, Даргомыжского, Россини, Гуно, дух творений Пушкина, Гёте, Бомарше присутствовали в этих оперных произведениях. Но здесь, в опере «Дон Кихот», почти ничего не осталось от «Дон Кихота» Сервантеса, сюжет оперы стал поверхностным, неглубоким и банальным, и нужен был гений Шаляпина, чтобы заставить зрителя забыть обо всем этом.

Как все оказалось плоско и бесцветно в оперном либретто. Дульцинея превратилась в блестящую куртизанку. Разбойники похитили у Дульцинеи ожерелье, Дон Кихот, бескорыстно и благородно влюбленный в нее, отправляется на розыски ожерелья Он идет к разбойникам, его бесстрашие и великодушие пленяют и трогают атамана разбойников, и Дон Кихот возвращает Дульцинее похищенное ожерелье. Однако его ждет горькое разочарование, он видит, кому он служил с такой чистой и светлой любовью. Дон Кихот не может пережить этого разочарования и умирает.

Вот все, что осталось от «Дон Кихота» Сервантеса, вот все, что увидел зритель.

Шаляпин впервые выступил в этой оперной партии за границей, в Монте-Карло. Там, в столице игрушечного княжества Монако, в столице рулетки, перед пресыщенной и равнодушной публикой состоялось первое представление «Дон Кихота». Опера в Монте-Карло в разгар сезона была почти такой же достопримечательностью города, как и рулетка. Здесь выступали превосходные певцы и певицы, спектакли имели, как выражались тогда, «большую прессу». Шаляпин был всемирно известным артистом, однако избранная публика не ожидала ничего хорошего от этой премьеры, оперу Массне (об этом уже ходили слухи) заранее считали неудавшейся. И вот прошел первый спектакль, — никто не сказал ни одного доброго слова о музыке, о либретто, о постановке, говорили только о Шаляпине. Иные критики писали, что от произведения Сервантеса либреттист оставил нетронутым только Росинанта и осла.

Позднее, в России, в Петербурге и в Москве, еще резче, еще беспощаднее судили об опере, но Шаляпин одержал новую и действительно блестящую победу…

И раньше певца упрекали в том, что он порой был не слишком строг в выборе концертного репертуара, пел слабые романсы Кенемана, Юрия Сахновского. Здесь такие упреки смолкли. «Камень стал хлебом».

Никто, кроме Шаляпина, не смог бы передать в этой бледной музыке, в скудных и бедных словах оперной арии мечту Дон Кихота о вечной радости среди людей, о том, чтобы людям жилось на земле легко и радостно… Как этого достигал Шаляпин?

В арии первого акта голос его звучал светло и празднично, и этот светлый тон в звучании голоса Шаляпина и его просветленный взор и улыбка как бы освещали нам мысль Сервантеса и образ Дон Кихота. Поистине чудом искусства был даже внешний облик артиста в этой роли. Округлые черты его лица заострились, перед нами было изможденное, худое лицо, горькая улыбка, светящиеся, отражающие сияние мечты глаза Дон Кихота. Огромная, закованная в смешные латы фигура Рыцаря печального образа, поразительно верный, совпадающий с нашим представлением о герое Сервантеса, внешний облик привлекал внимание с первого появления артиста на сцене. Все досказывал и пояснял артист, воплотивший в себе Дон Кихота: перед нами был пожилой человек, уставший от лишений, не так легко отрешившийся от сонной, нишей жизни. И вот, покорный велению мечты, этот человек бродит по пустынным дорогам, ветер развевает его редкие седеющие волосы, дождь барабанит по его панцырю, а он бродит по дорогам в вечном служении своей несбыточной, обманчивой и смешной мечте.

Медленными, спокойными были движения Шаляпина — Дон Кихота. В каждом его жесте, предельно скупом и сдержанном, в горькой улыбке над самим собой, улыбке, вдруг озаренной светом радости и снова потухшей, в полузакрытом, странно прищуренном глазе, во внезапном благородном порыве гнева был Дон Кихот, Рыцарь печального образа, уже не одно столетие владеющий сердцами читателей.

На сцене был мечтатель, благородный, чистый и несчастный мечтатель.

И думая об этом давно отошедшем в прошлое вечере в театре, то видишь Дон Кихота, опирающегося на рыцарский меч, на страже у балкона Дульцинеи, то слышишь арию-монолог, обращенный к разбойникам, исполненный силы и мощи в звуках неповторимо прекрасного голоса… Дух высокой трагедии был в игре Шаляпина в те мгновенья, когда светлая мечта Дон Кихота гибнет в столкновении с жалкой действительностью, когда жестокое разочарование постигает его. Он был воплощением безысходного горя, он видел гибель всего, что он любил, и, разбитый и подавленный, он медленно влачил свое большое тело, уже простившееся со всем земным… Ничто не может его удержать здесь, на земле. Но он воин, он рыцарь, и он встречает смерть, стоя во весь рост, как воин. И здесь, в последней, предсмертной арии Дон Кихота, предстал перед нами во всей своей силе гений Шаляпина.

В финале оперы «Дон Кихот» поражало благородство каждого движения артиста. Это было истинное величие смерти, запечатленное в скупых и благородных жестах.

И позднее, когда Шаляпин писал о том, какое значение он придает этому сдержанному, простому и в то же время исполненному величию жеста актера, он вспоминал выдающегося драматического артиста Ивана Платоновича Киселевского.

«Благородство жило в каждой линии этого человека», — рассказывает Шаляпин о Киселевском.

Некоторая наивность слышится в откровенном признании Шаляпина:

«Наверное, английские лорды должны быть такими», — думал тогда еще молодой Шаляпин, и в зрелые годы он добавляет: «Я видел потом много аристократов, лордов и даже королей, но всякий раз с гордостью за актера припоминал Ивана Платоновича Киселевского».

Еще до сих пор некоторые «ценители» и «знатоки» судачат о некотором «вокальном несовершенстве» Шаляпина-певца, о том, что он будто бы пренебрегал священными канонами «бельканто», высокими заветами вокального искусства.

Истинные знатоки и ценители, взыскательнейшие критики так судили о голосовых данных Шаляпина:

«Высокий бас-баритон, полный красоты и благородства тембр, разнообразнейшие оттенки, голос звучит то властно, то покорно, то юношески задорно, то беспомощно-старчески. Природный дар дикции, ни одно слово не пропадает, все равно, спето оно громко или топотом, глубокая выразительность… Железный ритм и в то же время свобода исполнения, свобода, которая рождается из музыкального ритма, а не идет против него…»