Маити Гиртаннер - И у палачей есть душа

Моя мать, Клер Руньон, познакомилась с отцом во время поездки с родителями в Швейцарию. Бракосочетание состоялось в Париже, в мэрии IX округа, а венчание в церкви Нотр-Дам де Лоретт на рю де Мартир, где жила семья моей матери. Затем родители поселились в Швейцарии, в Аарау. Этот маленький городок расположен не в немецкоязычном кантоне Санкт-Галлен, а в более западной части Швейцарии, где располагалась и фабрика Балли. Здесь в 1921 году родился мой брат Франсис. Мама непременно хотела, чтобы слово «Франция» было запечатлено в имени ее первого ребенка.

Я родилась через одиннадцать месяцев после брата, 15 марта 1922 года. Маити — швейцарское имя, к нему родители присоединили имя моей бабушки со стороны матери — Мария-Луиза.

Я не помню своих первых лет в Швейцарии, так как уже в 1925 году родители поселились во Франции, в Ножан-сюр-Марн. Отец должен был создать здесь фабрику Балли, перед тем как отбыть с той же целью в Англию, а затем в Соединенные Штаты, для международного развития фирмы, но не успел. Он умер зимой 1926 года. Отказали надпочечные железы, болезнь, которую в наше время легко и быстро вылечивают. В то время врачи только беспомощно наблюдали, как он сгорел за две недели. Образ отца остался расплывчатым.

Лучше всего я помню, как, незадолго до смерти отца, нас с братом отвезли к дедушке с бабушкой. Мы вернулись домой, только чтобы поцеловать его на прощанье. Позже я видела его фотографии, но от этой последней встречи я не сохранила даже четкого воспоминания о его лице. Гораздо позднее, с остротой, усилившейся во время войны, я осознала, что я от него унаследовала: открытость к другим людям и внешнему миру и твердую веру, ставшую плодом его обращения.

Мне не было четырех лет, когда я лишилась отца. Это был первый перелом в моей жизни. Став вдовой после всего шести лет брака, мама вернулась к родителям. Они жили тогда в доме 41 по рю де Мартир; это был большой многоквартирный дом в форме буквы U, охватывавший с двух сторон большой сквер, в который выходил окнами детский сад, располагавшийся на первом этаже дома.

В квартире на пятом этаже жили тогда мои дедушка с бабушкой Руньоны, мама, ее незамужняя старшая сестра Маргарита, которую мы звали «крестная», и два ее младших брата — Фернан и Шарль.

В 1928 году бабушка сломала шейку бедра и больше не могла подниматься на пятый этаж, так как в доме не было лифта. Мы переехали с рю де Мартир в Сен-Жермен-ан-Ле, где я живу с тех пор.

Мы занимали весь первый этаж большого здания на авеню де ла Републик, которым владели наши друзья из Пуату. Этот особняк, отель Фюрстенберг, построенный в классическом стиле и чрезвычайно элегантный, во времена Людовика XIV был английским посольством. Я жила в нем больше пятидесяти лет, вплоть до смерти мамы в 1981 году; затем я переехала на улицу Эннемон, где я когда-то училась в начальной школе.

Мой дед, Поль Руньон, был профессором парижской консерватории. Ради соблюдения исторической точности, а не из семейной гордости, я должна напомнить, что он был одним из самых значительных и самых уважаемых музыкальных педагогов своего времени. Он был известен во всем мире, и занятий с ним добивались лучшие пианисты. В Консерватории он преподавал сольфеджио. После тридцати лет преподавания на Рю де Ром, с 1891 по 1921 год, он вышел на пенсию, но преподавать не перестал. В течение оставшихся ему пятнадцати лет жизни он продолжал принимать новых учеников и помогать тем, кого учил прежде.

Он был также и композитором, и от него осталось множество произведений, написанных в основном в начале XX века. После моего рождения и в особенности после того, как мы к ним присоединились на рю де Мартир, он работал у себя. В доме царила музыка, все в нем подчинялась требованию качества и красоты. Музыка была воздухом, которым мы дышали. С первого дня она стала для меня близкой подругой. Она не была дополнительным занятием, придатком к жизни, как у большинства людей, включая и меломанов. Она была самой жизнью. Освоить ноты мне было не труднее, чем буквы. Грамматика была предметом для изучения, сольфеджио — очевидностью. Так же как французский и немецкий языки, а может быть, и больше, музыка была моим родным языком.

Моя незамужняя тетя, «крестная», преподавала фортепиано. Мама играла на скрипке. Они много музицировали вдвоем. Мой брат Франсис учился играть на скрипке. Я с самых ранних детских лет сидела за пианино. Мне рассказывали, что мои руки сами легли на клавиши. Я мгновенно выучила ноты. В общем, у меня был дар. Я говорю без ложной скромности, но и без гордости или высокомерия. Я научилась играть на фортепиано, почти не заметив этого…

Маленькой девочкой я уже знала, что меня ждет: я буду пианисткой, музыка станет моей жизнью. К семи годам я уже была твердо уверена в этом. Я проводила за пианино много часов в день. Каждый вечер я играла по полчаса дуэтом с моим братом Франсисом, он играл на скрипке. И сам дедушка проводил по двадцать-тридцать минут, работая со мной.

Первые годы дед приносил мне крупно переписанные ноты, чтобы мне было легче разбирать их. Он был требователен. Я уже сказала, что фортепиано было для меня удовольствием. Это правда, но и речи не могло быть о том, чтобы баловаться за инструментом, делать невесть что или попусту терять время. От великого учителя Поля Руньона я восприняла, что радость рифмуется со строгостью, прежде всего в музыке и, в конечном счете, во всех областях жизни.

Я все любила: Бах и Бетховен определили мое музыкальное становление, и дед любил, чтобы я над ними работала. Он сам составлял мне программу, но я быстро добралась до таких композиторов, как Дебюсси и Равель, которых дед не принял. У меня был аналитический ум.

Говорят, что дети уклоняются от сольфеджио, но я больше всего любила разбирать сочинения, анализировать форму, понимать конструкцию отрывка.

Я всегда знала произведение наизусть, перед тем как начать играть. Все было мне интересно. Всякий раз, когда я приступала к новому для меня композитору, я задавала тысячи вопросов. — Как он жил? Как выучился музыке? В каком обществе рос? Кто на него влиял? Занимался ли он другими делами? — Я хотела все знать.

Очень рано меня посадили играть перед публикой. Не бывало, скажем, семейных событий, где меня не просили бы играть. Иногда дед брал меня на свои занятия и всегда сажал за инструмент. Для его учеников я была «внучка Поля Руньона». Должна признать, что это производило впечатление, но мне следовало быть на высоте. Была ли я? Во всяком случае, так мне говорили. Одно могу сказать с уверенностью: я никогда не волновалась перед выходом на сцену.

Больше всего меня восхищало, что в дом постоянно приходили самые знаменитые музыканты того времени, так что передо мной всегда, как образец, стояла высшая степень совершенства. Особенно сильное впечатление на меня произвели два ученика моего деда: Альфред Корто и Ив Нат. Корто поражал меня, Нат был очарователен. Он отличался редкой приветливостью и благорасположенностью. Помню, как я прыгала на его коленях. Он часто приходил к нам в Париже; дед принимал его и в своем доме в Боне. Нат терпеливо работал со мной над сонатами Бетховена, а ведь он был одним из лучших их исполнителей. От него осталась запись всех Бетховенских сонат, которую очень ценят и всегда разыскивают меломаны.