Владимир Бушин - Я все еще влюблен [Роман в новеллах]

Шагов за пять он остановился, швырнул вверх трость и шляпу, растопырил свои огромные руки, подхватил подбежавшую Тусси и поднял ее над землей. Лиззи стояла у ворот, смотрела на них, и в глазах у нее все плыло, дрожало, дробилось. Она-то понимала, что значит для Энгельса нынешний день..

Когда сели за стол и налили по бокалу шампанского, Тусси спросила:

– Что это за песню ты пел, Ангельс?

– Песню? Сейчас отвечу, только прежде ты мне скажи, можно ли тебе пить вино.

– Ну вот, спохватился, когда бокалы уже полны, – с шутливой досадой махнула рукой Лиззи.

– Ангельс, что ты! – вскинула брови Тусси. – Я уже давно пью!

Энгельсу все сейчас было прекрасно и весело, он готов был смеяться над каждым пустяком, расхохотался и над словами Тусси.

– Ах, вы давно пьете, мисс? Позвольте узнать, две недели или уже три?

– Ангельс, я не шучу. Когда наша Мэмэ болела оспой?

– Это было почти девять лет назад, – сказала Лиззи.

– Ну вот, значит, я пью уже девять лет, – решительно заявила Тусси.

– Какая же связь между маминой оспой и началом твоей разгульной жизни? – спросил, улыбаясь, Энгельс.

– Самая прямая. Когда Мэмэ заболела, нас отправили к Либкнехтам, – вы это помните. Мы жили там несколько недель как в ссылке, не видя ни Мавра, ни Мэмэ. Мы умирали от тоски. Однажды я сидела на подоконнике и смотрела, как птица из клетки, на улицу. Вдруг вижу – идет Мавр, похудевший, мрачный, идет, ни на кого не смотрит. Я подождала, пока он поравнялся с окном, и крикнула у него над головой страшным голосом: «Привет, старина!» Мавр остановился, поднял голову и помахал мне. А вечером нам принесли от него в утешение две бутылки бургундского. Сестрицы, конечно, не хотели мне давать ни капли; сказали, что так как бутылок только две, то ясно, мол, что они предназначаются лишь им, двум старшим. Но я не отступалась. Я говорила им, что если бы не крикнула из окна Мавру, то он вообще забыл бы о нашем существовании, а две бутылки он прислал лишь потому, что больше у него просто не было. И что же вы думаете, я оказалась права! Когда мы вернулись из ссылки, Мавр признался, что это были последние две бутылки из ящика, который ты, Ангельс, прислал нам еще к рождеству. Вот так с тех пор я и стала пьющей, – закончила Тусси, улыбаясь и решительно подымая свой бокал.

– Ну так выпьем за тебя. – Энгельс поднял свой и чокнулся с Лиззи, потом с Тусси. – За твой приезд, за твои исключительные способности, которые уже в пятилетнем возрасте позволили тебе понять, в чем заключается одна из прелестей жизни!

Лиззи встрепенулась, видимо, хотела что-то возразить и неуверенно остановилась, но Тусси поняла ее.

– Нет! – сказала она. – Сначала, Ангельс, за твое освобождение.

Все выпили до дна, и стало еще веселей и отрадней.

– Ну а теперь расскажи, что за песню ты пел, – напомнила Тусси.

– О, это старая песня, милая девочка, я пел ее, когда был молодым.

– Ангельс! Что значит «был»? Ты самый молодой из всех, кого я знаю.

– Тусси, – Энгельс откинулся в кресле, – уж не приехала ли ты в Манчестер с тайной целью основать здесь общество взаимного восхваления!

– Да! – с веселой готовностью согласилась Тусси. – А тебя изберем президентом. Вот!

– Опять в кабалу? Но мы же только что выпили за мою свободу!

– Ну хорошо, не будешь президентом, – смилостивилась девушка, – только расскажи, что это за песня.

– Я не пел эту песню двадцать лет. – Голос Энгельса был все еще весел, но в нем проскользнули какие-то новые, незнакомые нотки. Он помолчал. – Я думал, что давно забыл ее, но сегодня, в день моего освобождения, она сама сорвалась с языка. – Незнакомые нотки крепли, ширились. – Это песня солдат и волонтеров баденско-пфальцского восстания сорок девятого года. Слова не очень-то складны, но мы все равно распевали ее с великим рвением – это была наша «Марсельеза»… Когда нас было всего пять-шесть тысяч, пруссаков – около тридцати, когда нас – двенадцать-тринадцать, их – шестьдесят. Словом, на каждого повстанца всегда приходилось по пять-шесть врагов.

Своим чутким юным сердцем Тусси поняла: раз Энгельс ушел в далекую страну своей молодости, то его не надо торопить оттуда, он сам вернется, когда настанет время. Она лишь спросила:

– Мавр рассказывал, что ты с оружием в руках участвовал в четырех сражениях и все восхищались твоей храбростью. Это так?

Энгельс будто не расслышал ее слов.

– И вот когда на тебя идут пятеро, шестеро – шестеро прекрасно обученных профессиональных вояк, – а ты едва ли не впервые взял в руки ружье или саблю, то что же тебе еще остается, как не запеть, чтобы бросить им в лицо свое презрение, ненависть и одновременно – проститься с жизнью!

Каким-то незнакомым, надсадным и хриплым, словно перехваченным жаждой, отчаянием и ненавистью, голосом Энгельс запел:

Горящими глазами Тусси смотрела на него, слушала песню, боясь проронить хоть одно слово, пыталась представить картину неравного боя – и вдруг ей стало жарко: она физически ощутила накал давней молодой страсти, горевшей сейчас в Энгельсе.

Он кончил петь, отхлебнул глоток вина; по его лицу было видно, что он оставляет, оставляет, оставляет далекую страну молодости. Как бы прощаясь с ней, он сказал:

– Они разбили нас в решающей битве на Мурге, но это была подлая победа – они нарушили нейтралитет Вюртемберга и обеспечили себе возможность обходного маневра. Двенадцатого июля наш отряд перешел швейцарскую границу.

– Говорят, прикрывая товарищей, ты отошел в числе самых последних? – не желая, чтобы возвращение из прошлого было слишком резким, и даже почему-то опасаясь этого, спросила Тусси.

– Говорят, говорят… Кто говорит? – Энгельс уже вернулся совсем. Не в его обычае было занимать дам такого рода разговорами, и сейчас он, пожалуй, даже жалел, что позволил себе забыться.

– Мавр говорит.

– Ах, Мавр… Если, Тусси, в качестве филиала упоминавшегося мной общества тебе вздумается еще учредить добровольное общество по безмерному восхвалению Энгельса, то лучшего президента для него, чем Мавр, ты не найдешь.

– Мавр зря не скажет, – многозначительно вставила Лиззи.

– Конечно! – подтвердила Тусси и попросила: – Расскажи еще что-нибудь о восстании.

Но Энгельс, как видно, уже не хотел говорить об этом серьезно. Он помолчал, вспоминая что-то, потом сказал:

– Видишь ли, восстание в Пфальце имело свою и веселую сторону, что вполне естественно в такой богатой и благословенной Вакхом стране. Народ радовался тому, что удалось сбросить со своей шеи тяжеловесных, педантичных старобаварских любителей пива и назначить чиновниками веселых и беззаботных ценителей местного вина. Первым революционным актом пфальцского народа было восстановление свободы трактиров.