Коллектив авторов - Антология самиздата. Неподцензурная литература в СССР (1950-е — 1980-е). Том 1. Книга 1.

Ибо вы укажете нам путь. Не нам нести духовное пламя тем, кто, словно воск свечи, уже питает это пламя всем своим существом. Быть может, вы не станете читать наши книги. Быть может, не станете слушать наши речи. Быть может, отвергнете наши мысли. Сейчас не мы создаем Францию. Мы только можем ей служить. Что бы мы ни делали, мы не вправе ждать благодарности. Не измерить одной мерой свободу битвы и гнет во тьме порабощения. Не измерить одной мерой ремесло солдата и ремесло заложника. Вы — святые.

Источник: сайт Московского авиационного института

http://www.mai.ru/projects/flight/exuperi)

Писатель, журналист, лауреат Нобелевской премии по литературе за 1954 год.

Репортером участвовал во всех крупных войнах XX века: Первой мировой («Фиеста», «Прощай оружие»), Гражданской войне в Испании («По ком звонит колокол»), Второй мировой («Острова в океане»).

Произведения Хемингуэя выходили в Советском Союзе еще до войны, однако в послевоенный период из-за слишком откровенных эротических сцен и использования ненормативной лексики (несравнимых однако ни с Генри Миллером, ни с Виктором Ерофеевым, ни даже с Юзом Алешковским), а, главным образом, благодаря вето Долорес Ибаррури (Пассионарии, одной из руководителей Испанской компартии) их не печатали. По ее мнению, изображение Испанской революции в публицистике и художественных произведениях Хемингуэя (особенно «По ком звонит колокол») было предвзятым, поверхностным и карикатурным. Написанный в 1940 г. роман был впервые опубликован в конце шестидесятых, а до этого ходил в самиздате в нескольких переводах.

Заметим, что в начале 60-х годов роман был издан в ограниченном числе экземпляров без указания выходных данных, типографии и тиража, для ознакомления «руководящих» и «ответственных» работников разных уровней. Такая практика была достаточно распространенной в подцензурное время, хотя часто выходила за пределы узаконенного круга читателей и… становилась основой для самиздатского распространения. Так, в частности, появилась в Самиздате библия нацизма «Моя борьба» А. Гитлера, изданная ограниченным тиражом в середине 30-х годов и целый ряд других произведений, по самым разным причинам не прошедших цензуру.

Впервые роман «По ком звонит колокол» был опубликован в издательстве «Художественная литература» в 1968 году.

Действие романа происходит в Испании, в конце Гражданской войны, которая показана через восприятие главного героя, бойца Интербригады, американского преподавателя испанского языка Роберта Джордана. Находясь в партизанском отряде в глубоком тылу у франкистов, Джордан находит там любовь и смерть, погибая при выполнении ответственного задания руководства республиканцев.

<���…>

Он спал в мешке, и когда он проснулся, ему почудилось, что он спит уже очень давно. Он разложил свой мешок недалеко от входа в пещеру, у подножия скалы, защищавшей его от ветра; когда он лег, все мышцы у него сводило от усталости, ноги болели, спину и плечи ломило так, что лесная земля показалась ему мягкой, и томительно-сладко было вытянуться в теплом, подбитом фланелью мешке; но он заворочался во сне и, ворочаясь, наткнулся на револьвер, который был привязан шнуром к его руке и лежал рядом с ним.

Проснувшись, он не сразу понял, где он, потом вспомнил, вытащил револьвер из-под бока и, чтобы опять заснуть, устроился поудобнее, обхватив рукой подушку, сооруженную из аккуратно свернутой одежды, в которую были засунуты его сандалии на веревочной подошве.

Тут он почувствовал прикосновение к своему плечу и быстро обернулся, правой рукой схватившись за револьвер.

— Это ты, — сказал он и, отпустив револьвер, выпростал обе руки из мешка и притянул ее к себе. Обнимая ее, он почувствовал, как она дрожит.

— Забирайся в мешок, — сказал он тихо. — Тебе же холодно там.

— Нет. Не надо.

— Забирайся, — сказал он. — Потом поговорим.

Она вся дрожала, и он одной рукой взял ее за руку, а другой опять легонько обнял. Она отвернула голову.

— Иди сюда, зайчонок, — сказал он и поцеловал ее в затылок.

— Я боюсь.

— Нет. Не надо бояться. Иди сюда.

— А как?

— Просто влезай. Места хватит. Хочешь, я тебе помогу?

— Нет, — сказала она, и вот она уже в мешке, и он крепко прижал ее к себе и хотел поцеловать в губы, но она спрятала лицо в его подушку и только крепко обхватила руками его шею. Потом он почувствовал, что ее руки разжались, и она опять вся дрожит.

— Нет, — сказал он и засмеялся. — Не бойся. Это револьвер. — Он взял его и переложил себе за спину.

— Мне стыдно, — сказала она, не поворачивая головы.

— Нет, тебе не должно быть стыдно. Ну? Ну что?

— Нет, не надо. Мне стыдно, и я боюсь.

— Нет. Зайчонок мой. Ну прошу тебя.

— Не надо. Раз ты меня не любишь.

— Я люблю тебя.

— Я люблю тебя. Я так люблю тебя. Положи мне руку на голову, — сказала она, все еще пряча лицо в подушку. Он положил ей руку на голову и погладил, и вдруг она подняла лицо с подушки и крепко прижалась к нему, и теперь ее лицо было рядом с его лицом, и он обнимал ее, и она плакала.

Он держал ее крепко и бережно, ощущая всю длину ее молодого тела, и гладил ее по голове, и целовал соленую влагу на ее глазах, и когда она всхлипывала, он чувствовал, как вздрагивают под рубашкой ее маленькие круглые груди.

— Я не могу поцеловать тебя, — сказала она. — Я не умею.

— Совсем это и не нужно.

— Нет. Я хочу тебя поцеловать. Я все хочу делать.

— Совсем не нужно что-нибудь делать. Нам и так хорошо. Только на тебе слишком много надето.

— Как же быть?

— Я помогу тебе.

— Теперь лучше?

— Да. Гораздо. А тебе разве не лучше?

— Да. Гораздо лучше. И я поеду с тобой, как сказала Пилар.

— Да.

— Только не в приют. Я хочу с тобой.

— Нет, в приют.

— Нет. Нет. Нет. С тобой, и я буду твоя жена.

Они лежали рядом, и все, что было защищено, теперь осталось без защиты. Где раньше была шершавая ткань, все стало гладко чудесной гладкостью, и круглилось, и льнуло, и вздрагивал, и вытягивалось, длинное и легкое, теплое и прохладное, прохладное снаружи и теплое внутри, и крепко прижималось, и замирало, и томило болью, и дарило радость, жалобное, молодое и любящее, и теперь уже все было теплое и гладкое и полное щемящей, острой, жалобной тоски, такой тоски, что Роберт Джордан не мог больше выносить это и спросил: