Наталья Старосельская - Каверин

Прозу Вениамина Александровича Каверина 1920-х — начала 1930-х годов можно довольно уверенно разделить на два тематических и, соответственно, стилистических направления. Это — новеллы в духе немецкого романтизма и, как писал он в приведенном выше письме Льву Лунцу, в переходе к принципиально другому материалу: я «переехал в Россию». Но и этот переход был в определенной степени обусловлен тягой писателя к авантюрной литературе.

Об этом — чуть позже, а пока поговорим о рассказах Вениамина Каверина, навеянных его пристальным интересом ко всему необычному, не поддающемуся логическому осмыслению.

Это — «Хроника города Лейпцига за 18… год», «Пятый странник», «Пурпурный палимпсест», «Столяры», «Бочка» и «Большая игра», хотя в трех последних уже появляются приметы «переезда в Россию» — имена, реалии, Петроград начала 1920-х годов, но они перемешаны Братом Алхимиком в некое причудливое и весьма увлекательное связанное действо.

В «Хронике…» сюжет о молчании, спрятанном в синем конверте, разрешается ничем — автор и незнакомец только запутывают и без них запутанное содержание; упоминания о философии Канта тоже ничего не проясняют, но есть в этом рассказе какая-то магическая тайна, которую очень хочется разгадать. И которая так и не находит объяснения в финале, когда хозяйка антикварной лавки старуха Бах просто тушит лампу, а автор исчезает в темноте, оставив читателей в недоумении и невозможности завершить эту историю.

Следующий рассказ, вошедший в собрание сочинений в восьми томах, хотя и написан в том же 1921 году, уже, как представляется, несет в себе черты более определенные, внятные. Вероятно, здесь автором руководило желание не только (и не столько) удивить, запутать, быть оригинальным, но и привнести в повествование собственные качества: не случайно рассказ «Пятый странник» посвящен «Серапионовым братьям» и начинается знаменательным признанием: «Я говорю не в укор и не в осуждение: я — человек из глины… Я не был рожден человеком из глины и стал таковым очень недавно, по-видимому, в октябре прошлого года или около того».

Сопоставив это признание автора с интенсивностью его биографии именно в это время, мы вполне можем предположить, что речь здесь идет не только о фантастическом, но и о реальном — приехав в Петроград, поступив в университет и в Институт живых восточных языков, поселившись в доме Юрия Николаевича Тынянова и общаясь с элитой профессуры того времени, с интереснейшими людьми, найдя себя в обществе «Серапионовых братьев», Вениамин Каверин действительно в каком-то смысле ощутил себя глиной, из которой весь круг его общения, помогая постепенно накапливающемуся жизненному опыту и познанию себя самого, лепил писательский и человеческий талант.

В «Очерке работы», написанном Кавериным в качестве небольшого вступления к собранию сочинений в восьми томах, Вениамин Александрович признается: «Мы были тесно связаны с литературой своего времени, и многочисленные диспуты, дискуссии, доклады в литературных и философских обществах были для нас тем же университетом, такой же школой ответственной любви к искусству, принесшей нашему поколению неоценимую пользу».

В чем же была эта польза?

Полагаю, в первую очередь в том, что способствовала формированию и впитыванию огромного культурного контекста, о котором нам сегодня, в начале XXI столетия, не приходится даже мечтать. Эпоха, в которую, по словам Льва Толстого, сказанным по поводу совсем другого времени, всё только начинало укладываться, приносила с собой не только новое, но и необходимость переосмысления и переоценки старого; не дозволяла поверхностности восприятия; заставляла настойчиво искать собственный путь в науке, в искусстве, в литературе, независимо от политических пристрастий и воззрений.

Сегодня, перечитывая один за другим рассказы Вениамина Каверина 1920-х — начала 1930-х, можно изумляться необузданности его фантазии в придумывании своих кукол, глиняных и деревянных людей, фантомов, жажде быть ни на кого не похожим. Но если внимательно идти вслед за писателем, наблюдая «опрощение» сюжетов от немыслимых к вполне, казалось бы, реальным, путь Вениамина Каверина покажется неожиданно легким и логичным.

Нет, конечно же, легким он не был и быть не мог, но потребность быть понятым созревала в молодом писателе, можно сказать, стремительно. Он нащупывал, выискивал что-то, еще не до конца внятное ему, невольно подражая то одному, то другому из «Серапионовых братьев» (особенно, пожалуй, отчетливо сказалось именно невольное подражание Михаилу Зощенко в рассказе «Ревизор» о сбежавшем то ли во сне, то ли наяву сумасшедшем из психиатрической больницы, хотя это подражание было завуалировано целым рядом собственных любопытных находок. Нельзя не принять во внимание и фразу из исследования О. Новиковой и Вл. Новикова о «смелом соединении мотивов знаменитой комедии и „Записок сумасшедшего“ Гоголя», конечно же, присутствующих в рассказе наряду с традиционной для мировой литературы темой безумия), но и начиная вкладывать в рассказы собственные наблюдения.

И главное — учиться за сложными, фантастическими переплетениями сюжета находить живые человеческие характеры, пусть пока еще не всегда психологически выверенные, но уже не слепленные из глины и не вырезанные из дерева.

Здесь необходимо одно небольшое отступление. В фантастическом, загадочном рассказе «Пурпурный палимпсест» читается мысль чрезвычайно любопытная. История о людях, «поменявшихся местами» в пространстве реальной жизни, в которой каждый обрел свою судьбу, вымечтанную всей предыдущей бытностью, благодаря мистическим обстоятельствам и прочтению старинного палимпсеста, где описана была схожая история из древнейших времен, имела под собой вполне объяснимые корни.

Вениамин Каверин своеобразно зашифровал в ней собственные сомнения и терзания. Оканчивая университет и Институт живых восточных языков, он всё-таки еще не до конца определился с выбором будущего. Правда, дипломатическая карьера уже не влекла его, но оставались два, едва ли не одинаково важных пути: история литературы и проза.

В конце 1920-х годов Каверин защитил диссертацию «Барон Брамбеус. История Осипа Сенковского, журналиста, редактора „Библиотеки для чтения“». Тема была выбрана не случайно: пригодился опыт изучения арабского языка — Осип Иванович Сенковский был не только известным журналистом 20–40-х годов XIX века, но и переводчиком, эссеистом, фельетонистом, основателем русского востоковедения, редактором одного из первых профессиональных журналов в России. Оппоненты на защите диссертации были серьезные: Ю. Г. Оксман, Б. М. Эйхенбаум, В. В. Сиповский. Оксман, в частности, высказал немало замечаний относительно «беллетризованности» повествования и недостаточности научного материала.