Анатолий Домбровский - Неистовый сын Трира [роман-трилогия]

– Вы считаете, что пролетариат готов к революции? – Это спросил Бакунин.

– Революция – это единственная возможность для пролетариата возвратиться из царства животных в царство людей, – ответил Энгельс. – Рабочие становятся людьми, когда в них закипает гнев против господствующего класса. Они превращаются в животных, когда безропотно подставляют шею под ярмо.

– Что же они, по-вашему, предпочтут?

– Революцию. Я в этом убежден. Будет революция, в сравнении с которой французская революция покажется игрой.

Все, кто слушал Энгельса, также в той или иной мере встречались с рабочими, ремесленниками. Но эти встречи, по обыкновению, происходили на собраниях, в лучшем случае некоторые из присутствующих бывали в рабочих кварталах Монмартра, Бельвиля, Менильмонтаня и имели возможность наблюдать быт парижских рабочих. Но никто из них еще не бывал на фабриках, никто из них не наблюдал жизнь рабочих так близко, как Энгельс. Он принес сюда живое ощущение мира, в недрах которого зарождалось будущее человечества.

– Зачем же мы? – спросил Гервег. – Если рабочий класс с необходимостью, в которой ты нас убедил, выберет и осуществит революцию, зачем тогда мы, наша пропаганда, наши газеты, журналы, речи? Зачем? Не лучше ли нам постоять в стороне и не мешать рабочим, не путать их своими теориями?

– Не лучше. Потому что мы видим и знаем больше, чем видит и знает отдельный рабочий. Мы обязаны стать их мозгом, их всевидящими глазами.

Энгельс обвел всех взглядом, ожидая возражений. Но все молчали. И он заговорил снова:

– Да, я утверждаю, что путь у них один – революция и цель у них одна – уничтожение мира частной собственности. Это так. И тем не менее, живя в одном городе, работая на одной фабрике, они пробегают один мимо другого, как будто между ними нет ничего общего, как будто им и дела нет друг до друга… – Фридрих махнул рукой, в словах его зазвучала горечь: – Это жестокое равнодушие, эта бесчувственная обособленность каждого человека, преследующего исключительно свои частные интересы, тем более отвратительны и оскорбительны, что все люди живут рядом. Они живут в ветхих бараках, в грязи запущенных улиц, которые завалены отбросами. Там нет водостоков и канализации. Там потрясающая теснота, скученность, эпидемии, воровство, алкоголизм.

Теперь все стояли вокруг Энгельса. Лица их были суровы.

– Продукты, которыми они питаются, – гнилой картофель, протухшее мясо, прогорклое сало, – продолжал свой рассказ Энгельс. – Чахотка, узкогрудие, тиф – обычное явление в этих кварталах. Многие из них калеки, получившие травмы на производстве. Более половины детей умирают, не дожив до пятилетнего возраста. Женщины через три дня после родов выходят на работу. Работают все дети после девяти лет, быстро чахнут и умирают.

– А где же революционный дух, о котором вы говорили? – спросил Гервег.

– Однообразная, изнуряющая работа не дает человеку никакой пищи для духовной деятельности. Она оставляет ему время только на еду и сон. Она превращает его в обыкновенное животное. Общество же давно превратило его в товар. Оно покупает его, когда он ему нужен, и обрекает на голодную смерть, когда он ему не нужен. Рабочий класс уже давно должен предъявить буржуазии обвинение в социальном убийстве, господа. – При этих словах Энгельс посмотрел на Карла. – Мы должны помочь ему сделать это обвинение доказательным и определить меру наказания. Эта мера наказания – полное упразднение класса собственников. Не понуждение его к благотворительности, к дележу, к подачкам, а упразднение!

– Браво! – сказал Карл. – Браво, Фред!

Несколько раз в доме напротив хлопали ставни – люди спасались от шума, который доносился к ним из окон комнаты Бакунина, где спорщики, забыв о том, что на дворе давно ночь и что парижане спят, уже давно не просто спорили, а орали друг на друга.

– Господа! Господа! – взмолился наконец один из соседей, высунувшись из окна в ночном колпаке. – Делайте же скорее вашу революцию и успокойтесь.

– Вот! – сказал возмущенно Бакунин, указывая рукой туда, откуда донесся голос. – Им нужен только покой. Только покой!

Кто-то посоветовал закрыть все окна. Так и сделали. Но уже через полчаса стало ясно, что находиться в комнате Бакунина при закрытых окнах невозможно. И не только потому, что вскоре стали задыхаться от табачного дыма, но еще и потому, что спорщики из-за дыма теряли друг друга, стоило лишь одному из них отойти от другого на два-три шага. Сам Бакунин же и открыл снова окна, так как он терял своих собеседников в дыму чаще других, потому что во время спора любил расхаживать по комнате.

Разговоры длились до утра. И может быть, продолжались бы еще, но тут Григорий Толстой, друг Бакунина, перекричал всех, предложил отправиться в кабачок на улицу Вольтера. Голос у Толстого был зычный, или, как говорил о нем Бакунин, «иерихонский».

– Я хочу есть и пить! – протрубил он. – Я приглашаю!

Его поддержал Бакунин. Да и другие не возражали: за ночь проголодались так, словно не разговоры разговаривали, а хлеб молотили.

– И ты будешь петь, – сказал Толстому Бакунин. – Обещай, что будешь петь!

– Обещаю, – согласился Толстой.

Что будет петь Григорий Толстой, никто не стал спрашивать: все знали, что он поет цыганские романсы. Всегда поет, когда о том просит его Бакунин. Надевает шелковую красную рубаху, берет гитару и поет. И тогда Бакунин, пристроившись подле него, предается грусти: вздыхает, иногда даже плачет.

Карл однажды сказал Бакунину, посмеиваясь:

– Когда вы льете слезы под песни Толстого, Бакунин, мне начинает казаться, что вы считаете себя погибшим человеком…

Бакунин обиделся. Ответил:

– Вас-то, конечно, никакими песнями не проймешь. Вас ничем не проймешь…

Бакунин был прав лишь отчасти. Да и романсы в исполнении Толстого Карлу нравились. Иногда они завораживали его до такой степени, что ему начинали видеться раздольные русские степи и пылающие костры цыганских таборов.

Кабачок был еще закрыт. Но, услышав требовательные голоса, хозяин тут же распахнул дверь. Расплылся в улыбке, увидев, что пришли старые знакомые, завсегдатаи его кабачка.

Завтрак был подан сразу. И гитара для Григория Толстого.

– Его надо послушать, – сказал Фреду Карл. – Однажды, слушая его пение, я подумал, что характер народа надо изучать по песням этого народа. Романсы, которые поет Толстой, только называются цыганскими. Сочинили же их сами русские…

Григорий Толстой ударил по струнам гитары. Потом коснулся их быстрыми пальцами, откинул голову, тряхнул волосами, запел без слов, тихо, словно подбираясь к мелодии, к слову, покачиваясь в такт музыке.

Бакунин откинулся на спинку стула, вздохнул, закрыл глаза.