Анатолий Домбровский - Неистовый сын Трира [роман-трилогия]

Вскоре после Карла в редакцию пришли Бюргерс, Даниельс и Бакунин. Потом пришел Гейне. Следом за ним Гервег. Все были потрясены случившимся. Бюргерс, едва увидев Карла, сказал:

– Я это предчувствовал.

– Да, да, – ответил Карл.

– Я пойду к Гизо, – сказал Гейне. – Он не раз восторгался моими стихами. Он не позволит изгнать меня из Франции.

– Правильно, – поддержал его Гервег. – И ты замолвишь слово за всех нас.

– Не надо, – сказал Карл. – Каждый должен постоять за себя сам. Ведь за всякую милость придется чем-то платить. И тут каждый решит сам, на какие уступки французскому и прусскому правительствам он способен пойти.

– Прав Карл, – сказал Бакунин. – Лично я не пойду ни на какой компромисс.

– Я тоже, – вставил свое слово Бюргерс.

– От меня могут потребовать только одну уступку: отказ от политической деятельности, – сказал Карл. – Больше мне платить нечем. Но это слишком высокая цена даже за право жить в таком прекрасном городе, как Париж.

Декрет о высылке из Франции не касался Роланда Даниельса, который хоть и стал другом Карла, но в работе «Форвертс» видимого участия не принимал. Даниельс и Бюргерс появились в Париже лишь в ноябре с рекомендациями от кёльнских друзей Карла по «Рейнской газете».

После первых же бесед с Даниельсом Карл понял, что имеет дело с человеком, для которого «революция» и «коммунизм» – не модные слова.

В отличие от Бюргерса, который бывал шумен в спорах, Роланд вел себя в такой степени сдержанно и деликатно, что вскоре именно это качество его характера выделило его среди других как третейского судью. Спорщики, увязнув в словесной пучине, стали все чаще обращаться к нему с просьбами рассудить их. К тому же Даниельс уже в Кёльне прославился как хирург, и эта его слава дошла до Парижа, до Эвербека, который рекомендовал его Марксу как выдающегося врача.

Но Даниельс был не только врачом, Карл узнал от самого Роланда, что тот три года учился на философском факультете в Бонне. Впрочем, если бы Роланд и не сказал об этом Карлу, тот и сам вскоре понял бы, что философские познания Роланда глубоки и обширны. В этом не трудно было убедиться, слушая его суждения о Гегеле, Фейербахе, философской науке вообще. Карл привязался к Роланду, найдя в нем единомышленника. Но предстоящая разлука с Парижем предвещала и разлуку с Даниельсом.

– Я вернусь в Кёльн, – сказал Карлу Даниельс. – Без вас мне в Париже делать нечего. Думаю, что в Кёльне я буду полезен нашему движению. Уверен, что наши связи не прервутся.

– Несомненно, – ответил Карл. – Несомненно. – Он крепко пожал Даниельсу руку, спросил: – А ваш друг Бюргерс? Вы не возьмете его с собой в Кёльн?

– Я предвижу много трудностей в вашей судьбе, Карл, – ответил Даниельс. – Я уговорил его побыть с вами. Помочь вам, – добавил он. – Да это, кажется, и его желание. Не отказывайтесь от этой помощи. Прошу вас, Карл.

– Спасибо, Роланд, – сказал Карл. – Я не откажусь.

Карл не торопился домой, медлил. Ему хотелось оттянуть тот момент, когда он сообщит Женни о приказе префекта, еще и еще раз обдумать, как он это сделает, как объяснит ей свое решение не идти ни на какой компромисс с французским правительством. Бюргерс хотел проводить его, но Карл отговорил его от этого намерения, сказал, что намерен побыть один, чтобы хорошенько осмыслить происшедшее. По этой же причине Карл не взял экипаж, хотя тот подвернулся ему, едва он вышел из редакции, и направился домой пешком.

Путь от редакции до дома занял у него больше часа. И хотя времени было достаточно для того, чтобы обдумать, в какой форме он сообщит Женни о случившемся, он все-таки ничего не придумал. Решил так: увидит Женни, ее лицо, ее глаза и тогда сообразит, как преподнести ей дурную весть.

Женни ждала его. Открыла дверь, едва он коснулся звонка.

– Малышка спит? – спросил Карл, снимая пальто.

– Спит, – ответила Женни. – Ты шел пешком?

– Да. Очень холодный вечер. Луна и мороз. – Карл приблизился к камину, протянув к огню руки.

– Следовало бы купить тебе новое пальто, Карл. И новое, и потеплее. Это уже потеряло всякий вид.

– Как только я получу гонорар, обязательно купим. Но в первую очередь тебе. Обещай, что ты не станешь возражать.

– Не стану, – сказала Женни и спросила: – Ты голоден?

– Да, я чертовски голоден. И продрог.

– Я купила ветчины. Можно поджарить яйца с ветчиной.

– Это будет прекрасно, Женни! Ничего я так не люблю, как поджаренные яйца с ветчиной. Если позволишь, я сам приготовлю ужин. Такое у меня творческое настроение – состряпать что-нибудь самому…

– Карл, – сказала Женни, помолчав. – Зачем вызывал тебя Бёрнштейн? Я вижу по твоим глазам, что ты чем-то очень обеспокоен.

– Как ты это определила, что особенного ты увидела в моих глазах?

– Ничего особенного. Ты просто прячешь от меня глаза, – сказала Женни. – И ты не поцеловал меня, хотя мы не виделись с тобой целый день…

– Разве? Ах я чурбан! – Карл подошел к Женни и поцеловал ее в щеку. – Твои наблюдения, конечно, верны, Женни: новость, которую сообщил мне Бёрнштейн, чрезвычайно неприятна. И я отдал бы очень многое, чтобы не говорить тебе о ней. Но она касается нас обоих, Женни. Мы должны уехать из Парижа. И очень скоро. И неизвестно куда. То есть мы сами должны сейчас решить, куда мы поедем. Гизо решил избавиться от «Форвертс» и всех ее сотрудников. Декрет префекта полиции предписывает нам покинуть Францию в трехдневный срок.

Женни села, уронила руки на колени.

– И ничего нельзя изменить, Карл?

– Почти ничего. Возможно, что нас выдворят не так скоро. Уже завтра о позорном решении Гизо заговорят все газеты. Возможно, что по отношению к кому-то требование о высылке будет взято обратно. Но меня не пощадят, Женни: мне нечем платить за милость.

– И куда же мы поедем, Карл?

– Может быть, в Брюссель? Я думал о Брюсселе. Это и близко, и там говорят по-французски. Совсем рядом Бонн…

– Зачем тебе Бонн?

– На всякий случай, Женни. Вдруг положение в Германии переменится и мы сможем вернуться домой…

– Значит, в Брюссель.

– Да, родная.

Оппозиционные правительству газеты, как и предвидел Бёрнштейн, действительно подняли шум. Газета «Ла Реформ» заявила: «Господа Бернайс и Маркс не совершили ничего такого, что могло бы нанести вред Франции. Если кто-либо и может жаловаться на них, то это лишь прусское правительство, и решение об их высылке было принято только в угоду прусскому двору. Люди, отличающиеся своим большим талантом и любовью к французским идеям и проявляющие симпатии к нам, получили приказ оставить Францию, которую они – и это было их преступлением – любили и защищали».

В том же номере «Ла Реформ» было напечатано письмо Бернайса из тюрьмы Сен-Пелажи: