Вирхиния Вальехо - Любить Пабло, ненавидеть Эскобара

Забрать тебя с собой в Париж… Как вам это нравится? Если бы он не был в тюрьме с Хорхе, я бы заплатил испанцам, чтобы они отдали его гринго! Ты даже представить себе не можешь, как я тебя ненавижу, Вирхиния. Все эти дни я мечтал убить тебя! Я тебя обожал, а ты все испортила! Почему я не позволил тебе утонуть? Вот что чувствуешь, когда задыхаешься, – почувствуй это сейчас! Надеюсь, тебе понравится, родная, потому что сегодня ты точно умрешь у меня на руках! Посмотри на меня, хочу видеть, как это божественное лицо испускает последний вздох в моих объятиях! Умри, сегодня ты отправишься со мной в ад, телом и душой!

Снова и снова вдавливает подушку мне в лицо, закрывает нос пальцами, а рот руками, стискивая шею. Этой ночью я узнаю все возможные варианты удушения, делая сверхчеловеческие усилия, чтобы не умереть и не испустить ни единого жалобного стона. На мгновение мне кажется, что я вижу свет в конце тоннеля, как умирающие, но в последний момент он возвращает меня к жизни, позволив глотнуть воздуха. Все это время слышится его голос, все более отдаленный, требующий, чтобы я кричала, умоляла и упрашивала сохранить мне жизнь – но я не отвечаю на вопросы, не говорю ни слова и не смотрю на него. Пабло приходит в бешенство. Внезапно я прекращаю сражаться и страдать, уже не знаю, жива ли или мертва, меня уже не волнует толстый слой вязкой и скользкой жидкости, объединяющей и разделяющей нас: его ли это пот, или влага от слез… И когда я уже почти потеряла сознание, а он закончил наказывать и оскорблять, пытать, унижать, ненавидеть и любить меня, мстить за другого мужчину, за весь этот ужас… Внезапно откуда-то доносится его голос, ни близкий, ни далекий:

– Ты ужасно выглядишь! Слава богу, я больше никогда тебя не увижу. С сегодняшнего дня у меня будут только молодые девочки и шлюхи! Мне нужно уладить нюансы насчет твоего отъезда, вернусь через час. И не дай бог ты не будешь готова, прикажу выкинуть тебя в джунгли прямо так.

Начиная приходить в себя, я смотрюсь в зеркало, убеждаясь, что все еще существую. Интересуюсь: изменилось ли мое лицо, как в ночь, когда я лишилась девственности? Да, я ужасно выгляжу. Знаю, дело не в коже или лице, а в моих слезах, в его бороде… Когда Эскобар вернулся, я уже почти полностью пришла в себя, мне даже показалось, что я увидела проблеск вины в его мимолетном взгляде. За это время я решила: раз уж сегодня попрощаюсь с ним навсегда, последнее слово останется за мной. Мысленно я приготовила прощальную речь, которую не сможет стереть из памяти ни один мужчина на свете, тем более тот, ежедневная цель которого – быть самым мужественным двадцать четыре часа в сутки.

Эскобар медленно входит и садится на матрас, упершись локтями в колени, обхватывает голову руками, этот жест все мне объясняет. Я тоже могу его понять, но, запоминая почти все, что слышу или чувствую, я ничего не могу забыть. Может, мне бы и хотелось, но я знаю, что никогда его не прощу. Сидя на офисном стуле, наблюдаю за ним сверху, закинув ногу на ногу, так, что левый сапог лежит на правом бедре. Опершись о стену, он смотрит в пустоту, я тоже. Думаю: любопытно, что взгляды безумно любивших и глубоко уважавших друг друга мужчины и женщины всегда составляют идеальный угол в сорок пять градусов, когда оба готовятся сказать: прощай. Они никогда не посмотрят друг на друга в упор. Поскольку месть подают холодной, я решила выбрать самый нежный тон, интересуясь новорожденным ребенком:

– Как там твоя Мануэлита, Пабло?

– Она самая красивая на свете, но ты не имеешь никакого права говорить о ней.

– А почему ты дал твоей дочери имя, которым когда-то хотел назвать меня?

– Потому что ее зовут Мануэла, а не Мануэлита.

Восстановив самоуважение, я уже не боюсь потерять его, потому что сегодня он потерял меня. Я напоминаю Пабло цель своего визита:

– Правда, что вы сотрудничаете с Энрике Сарасолой, чтобы заключенных выслали в Колумбию?

– Да, но это не дело прессы, а частные проблемы моего «профсоюза».

Задав пару вопросов из вежливости, я начинаю атаковать, как и планировала:

– Знаешь, Пабло? Меня учили, что у честной женщины из ценностей должна быть только шуба. А единственный раз, когда я что-то себе купила на заработанные деньги, был уже пять лет назад.

– Ну, у моей жены есть целые холодильники с шубами, а она намного честнее тебя. Если ты думаешь, что в такой ситуации я подарю тебе шубу, ты сумасшедшая! – восклицает он, удивленно поднимая голову, смотря на меня с абсолютным презрением.

Как будто это был именно тот ответ, которого я ожидала, я продолжаю:

– И кому-то не помешает узнать, что у честного человека не должно быть больше одного самолета… Поэтому, Пабло, я никогда больше не влюблюсь в мужчину с авиакомпанией, они ужасно жестоки.

– Знаешь, дорогуша, таких немного. Или, не знаю… сколько нас там?

– Трое, или ты думал, что ты единственный? Опыт показывает: для магната самое ужасное – быть брошенным ради соперника. Он будет постоянно мучиться, представляя женщину, которую любил и которая любила его… в постели с другим… как она смеется над его недостатками… над его ошибками…

– Вирхиния, неужели ты все еще не поняла, что именно поэтому мне так нравятся невинные девушки, – отвечает Эскобар, бросая на меня победоносный взгляд. – Я никогда об этом не упоминал, но я их так люблю, потому что у них нет магнатов или кого-нибудь еще, с кем можно сравнивать.

Глубоко вздохнув, примирившись с его словами, я беру свою дорожную сумку и встаю. Потом, как Манолете [163], готовый убить быка в затылок одним аккуратным ударом, с расчетливой точностью, тоном, который я так хорошо мысленно отрепетировала, я говорю Пабло Эскобару то, что, уверена, ни одна другая женщина не осмелилась бы сказать и не скажет ему за всю жизнь:

– Вот увидишь, таких, как я, тоже немного, дорогой. Всегда хотела сказать, не боясь ошибиться, – тебе нравятся девочки не из-за того, что они не сравнивают тебя с другими магнатами… а из-за того, что они никогда не сравнивают тебя с… секс-символом, каковым ты не являешься. Прощай, Паблито.

Я даже не удосужилась дождаться его реакции. Выходя из этого ужасного места, чувствую радость, которая ненадолго сменяет сдерживаемый гнев, смешивающийся с каким-то необъяснимым чувством свободы. Пройдя почти двести метров под первыми каплями дождя, я различаю Агилара и Пинина, как всегда встречающих меня с улыбкой. За моей спиной слышится характерный свист «хозяина». Представляю его жесты, как он приказным тоном инструктирует шестерых мужчин, ответственных за сложный процесс возвращения меня домой. На этот раз он не сопровождает меня, положив руку на плечо, не целует на прощание в лоб. До тех пор, пока не пришла домой, я не отпускаю «беретту», лежащую в кармане. Только положив ее на место, я понимаю: это единственное, что Пабло у меня не отнял.