Александр Розенбаум - Бультерьер

Все нужно, и страховая медицина, и семейные врачи, но мы все равно будем возвращаться к основанию человеческих отношений, к социально-экономическим вопросам и человеческой порядочности медицинского работника.

Когда я работал врачом, все было проще. Зарплата, впрочем, тоже была мизерная. Мы «не производили материальные ценности» — по советской формулировке. Для того чтобы узаконить рабское положение, как их сегодня называют, «бюджетников», была придумана эта красивая формулировка, что мы, врачи, вместе с учителями, работниками райсобесов и другими не производим материальных ценностей. Рабочий — вот он голова всему, он производит. А мы — нет.

Правда, если мы перестанем лечить и учить, то материальные ценности просто некому будет делать.

И этот чудовищный обман, прикрытый непонятной фразой, работает до сих пор.

Но все-таки тогда, работая на «скорой» через сутки, я мог заработать двести рублей. Тогда это были деньги. Я колотил на две ставки и в перерывах между этим еще и халтурил — делал курсные уколы. Благо, было кому: больные любили, доверяли, давали пятерочки. Мы могли совмещать, подменять… КЗОТ, в общем-то, закрывал глаза на эти «нарушения трудовой дисциплины», смотрел сквозь пальцы.

Если я во многих бедах виню гены, а не коммунистов, то в одном вопросе все-таки коммунисты впереди генов. Это они приучили народ думать, что медицина обязана лечить рабочий класс. Поэтому рабочий люд и имел обыкновение нажраться и требовать, чтобы эта хамская, с его точки зрения, интеллигентская прослойка обращала на него, напившегося, особое внимание. Все это идет от сознания исключительности и безнаказанности рабочего класса в советское время.

Раньше, еще до того как я начал работать врачом, в этом смысле было все-таки немножко получше.

Я помню, когда во двор к кому-нибудь приезжала «скорая помощь», то все знали — к кому и почему.

Тогда к «скорой» относились еще с уважением, а потом — потом нас просто стали гонять, как такси. Смешных эпизодов была масса. Приезжаешь по вызову в четыре утра — самая жуткая по самочувствию пора — к бабушке какой-нибудь, а та: «Доктор, мне делать завтра в поликлинике УВЧ на ногу?» За советом пригласила! Или еще вызов: «Доктор, клопы совсем заели, помогите справиться!» Да вам любой врач «скорой помощи» такое вспомнит!

А «скорая» должна была выезжать в общественные места на заболевания и травмы, домой же — только на травмы или случае каких-то терминальных состоянии. На все остальное существует участковый врач и неотложная помощь. Кончалось же все тем, что «скорая» ездила чуть ли не на насморки — на все что угодно. Сейчас понемногу все возвращается на круги своя, но это тоже палка о двух концах. Теперь люди ждут «неотложку», и только она, в свою очередь, может вызвать «скорую».

Я не хочу обвинять всех в несознательности: ведь обыкновенному человеку порой трудно разобраться — нужна ли ему «скорая помощь», или ему просто нужно похмелиться, принять сто граммов. Но вообще-то в школах хорошо бы проводить определенные занятия — уроки совести. Чтобы люди с детства знали, когда надо вызывать «скорую помощь», зачем и сколько это стоит. Дело даже не в последнем — просто нужно понимать, что если десять машин «скорой помощи» заняты лечением десяти головных болей, то к четырем людям, попавшим в аварию, «скорые» не приедут, потому что они на вызовах у молодых людей, которые вчера изволили перебрать, а сегодня им плохо. Да, им плохо, но на улицах ждут люди, попавшие под колеса…

Как разобраться по телефону — у человека обычное похмелье или кровоизлияние в мозг? Не дай Бог, проглядишь…

Однажды один молодой человек задохнулся во время ангины. Так потом и ездили реанимационные машины на все ангины… На все ангины. Был ведь прецедент.

Сегодня требовать много с врачей, конечно, невозможно. У кого рука поднимется, у кого язык повернется? Можно только сказать: «Ты же врач, ты же давал клятву Гиппократа, ты же знаешь, что жизнь человека — это святое…» Только на этом уровне и можно требовать, но никакими административными методами действовать нельзя. У большинства врачей совесть есть, а если она есть, она никуда не денется и будет работать.

Неправильно и, более того, вредно, стыдно перед обществом шахтерам платить такие-то деньги, а врачам в пятьдесят раз меньше. И только лишь потому что они не рубят уголь или не варят сталь. И громогласно обсуждая проблемы шахтеров, спокойно при этом молчать о врачах — это позор.

А свою работу на «скорой» я не забыл. Если недели две-три сейчас потренируюсь, то завтра выйду на линию совершенно спокойно. И возьмут меня совершенно спокойно. Именно по профессиональным качествам.

Я человек добрый, я выскакиваю из машины, если вижу, что дерутся люди. Не зная, кто прав, кто виноват, я никогда бить не буду, просто разниму. Я удержал две банды по 50 человек, каждая с «пушками» и «перьями», потому что они меня очень уважали. Я сказал им: «Стоять, я Розенбаум». Нельзя проходить мимо такого.

Сегодня проезжаем, видим — ящик лежит на дороге вторые сутки. Его бы взять одной рукой и выбросить в кусты. Нетрудно же, но ни у кого рука не поднимается. Равнодушие — это страшно. А если обижают женщину, то как же можно не заступиться? Многие проходят мимо, мол, это их личные проблемы. Поэтому — я, Розенбаум, ящик уберу, за женщину вступлюсь, а они проходят мимо.

И за Ленинград я буду биться с кем угодно — пусть это будет всем известно. Что касается событий, связанных со сносом здания гостиницы «Англетер», то считаю, что увековечивание места, в котором человек влез в петлю, — это не самое благородное дело. Возможно увековечивание места дуэли, расстрела или естественной смерти…

Историю своей страны храню прежде всего песнями. Хочу в них ставить важнейшие, наболевшие вопросы. Для меня, как для ленинградца, гораздо большее значение имеет то, что Музей декабристов открылся в Москве, а не у нас. Это ли не была пощечина нам? У нас морской город, а кроме «Стерегущего», кроме Гаванского торпедного катера, нет ни одного памятника морякам. Это тоже моя боль. Как и то, о чем сложились стихи: «Как-то кто-то, звать их некто, когда в городе уснули и мосты застыли сонно над Невой, в горло Невскому проспекту шестигранный штык воткнули и пустили кровь по мостовой». Хотелось тогда спросить у Аникушина: «Вы же подарили людям памятник Пушкину — это же творение ваших рук! Но что же вы с этими скульпторами сделали? Зодчие, бедняги, мечут железобетонную икру». Никто не имел права посягать на Невский проспект. И чем? Стелой, которых немало стоит в любом городе. Память о войне священна, но достойна ли нашей боли и нашей памяти эта стела?

Если бы я стал мэром, то всего лишь для одного деяния — хочу убрать стелу Восстания. Чего стоит на сегодняшние деньги снять ее? Я бы сказал горожанам: «Мы хотим вернуть скверик? Тогда, товарищи, господа, дамы, давайте уберем стелу. Пришлите по десять рублей (проверять можете по моему личному телефону) — это уже 50 миллионов. Я лично 500 тысяч сразу бы «отстегнул» на это святое дело. А эту стелу можно перенести в другое место, если уж она представляет архитектурную ценность как памятник погибшим. У нас в городе есть немало площадей в районах новостроек». И все уберут в неделю. Уверен, что миллиона два петербуржцев сразу ответят деньгами. Не надо будет и трех остальных миллионов, которым вообще на все наплевать.