Иван Путилин - Сорок лет среди грабителей и убийц

— Что ты, Маша, сегодня скучная такая? О солдате своем, что ли, взгрустнула? — начала разговор Федосова.

— Пожалуй, что ты и угадала. Яша-то мой опять за старые дела принялся…

— Ну, об этом кручиниться нечего. Было бы дело-то прибыльное, а он, видишь, какие тебе полусапожки в подарок принес.

— Так-то оно так, а все опасливо. Я ему и сказала, как он мне недавно часы с цепочкой принес. «Яша, — говорю ему, — опять ты за темные дела взялся, смотри, не миновать тебе Сибири!»

— Ну а он-то что на это сказал?

— «Молчи, — говорит, — дура! И в Сибири люди живут».

— Молодец! Храбрый, значит!.. Хоть бы одним глазком взглянуть мне на дружка-то твоего, страсть это, как я обожаю военных людей. У меня самой военный… — с воодушевлением произнесла новая «подруга».

— На этой неделе обещался побывать. «Жди, — говорит, — около ночи».

Все эти сведения были переданы мне, и я, не сомневаясь, что напал на настоящий след, велел строго следить за домом де Роберти, а сам каждый вечер поджидал прихода Григорьева. Но время шло, а тот все не являлся. Маша сильно тревожилась и несколько раз высказывала Федосовой свои подозрения, не попал ли ее Яша в полицию.

Прошла неделя. На восьмой день, взяв с собой городового, отправился я на свой пост. По дороге, около дома де Роберти, мы нагнали человека в пиджаке. При взгляде на него в полуоборот я вздрогнул… Рост, белое лицо с маленькими темными усиками, большие наглые глаза и родимое пятно на щеке… «Это он!» — подумал я. Нельзя было терять ни минуты.

— Это ты, Соловьев? — откликнул я его.

— Да, я, — послышался ответ.

И когда мужчина обернулся, мы оказались лицом к лицу.

Я схватил его за руку, которую он уже опустил за пазуху, где, как потом оказалось, у него был нож. Городовой ударом в бок сбил Григорьева с ног. Подбежали дворники, и общими усилиями нам удалось крепко скрутить его руки веревкой.

На следующий день после этого ареста был разыскан татарин, которому Патрикеева продала вещи, а затем были найдены заложенными серебряные часы с цепочкой, из-за которых и был задушен ученик часовых дел мастера Иван Глазунов. Преступника оставалось только уличить и добиться от него признания.

— Яков Григорьев! — начал я свой допрос, оставшись с ним в кабинете с глазу на глаз. — Ты обвиняешься в побеге из этапной Царскосельской тюрьмы, в убийстве чухонца Лехтонена на Выборгском шоссе и ученика часовых дел мастера Ивана Глазунова с ограблением, а также в краже платья и часов у купца Юнгмейстера, близ Выборгской заставы.

— Что из тюрьмы бежал — это верно, а в другом не виноват, — ответил он.

— Ну а откуда же ты взял часы, которые были найдены при обыске?

— В магазине купил… А где, в каком месте — не припомню.

— Ну а вещи, которые ты передал Марье Патрикеевой для продажи? Тоже купил?

— Никаких я ей вещей не передавал. Все врет баба.

И затем на все вопросы, где он находился все время с момента побега, Яков отвечал: «Не припомню» или «Был сильно выпивши и потому ничего не видел и не слышал».

— Вот, ваше благородие! — вдруг нагло проговорил он. — Вините вы меня в разных злодействах да разбоях, а кто что видел? Против меня никаких улик нет! Хотите, видно, невинного человека запутать! Если бы я был уж такой душегуб, так мне бы ничего не стоило вот эту чернильницу взять, пустить в вашу голову да и бежать отсюда. Семь бед — один ответ!

— Бросить в меня чернильницей ты, пожалуй, и мог бы, да бежать-то тебе не удалось бы. У дверей тебя городовой встретит, — проговорил я, в упор глядя на Якова. — А что свидетелей нет… так ты их увидишь.

Я позвонил. На зов явился городовой.

— Сколько у нас арестованных?

— Шестеро, — ответил городовой.

— Введи их сюда.

Когда все шестеро были введены, я поставил их рядом с Яковом, который с изумлением глядел на все происходящее.

— Введи сюда Ахлестову, — сказал я.

Когда вошла Ахлестова, я обратился к ней:

— Ахлестова, вглядитесь в лица всех этих семерых людей. Не признаете ли вы среди них того человека, который пил с вами водку в сторожке на огороде на Выборгской стороне, в день убийства вашего брата?

Ахлестова внимательно стала всматриваться в лица стоявших перед ней и затем без колебаний подошла к Якову Григорьеву.

— Этот самый человек! Я бы его из тысячи признала…

— Ври больше! — со злобой в голосе, стараясь, однако, скрыть растерянность, сказал Григорьев.

— Введи теперь сидельца из трактира «Старушка»!

Ввели сидельца.

— Вы показывали, что двадцатого числа в вашем заведении пьянствовал Иван Глазунов, убитый в ту же ночь, в обществе неизвестного вам человека. Вглядитесь внимательно в лица стоящих перед вами, не узнаете ли вы в ком-нибудь из них того незнакомца?

— Это они-с будут! — решительным тоном сказал сиделец, подходя к Якову.

Шестерых арестантов увели, и я опять остался с глазу на глаз с Григорьевым.

— Ну что скажешь теперь? — обратился я к Якову.

— Это все пустое! — проговорил он, тряхнув головой. — Все это вы нарочно придумали, чтобы меня с толку сбить, да не на такого напали!

— Как знаешь, Григорьев! Против тебя очень серьезные улики. Есть даже такие свидетели, о которых ты и не подозреваешь…

На следующее утро я приступил к допросу Марии Патрикеевой. Она чистосердечно рассказала все, что знала.

— А давно ты знакома с Яковом?

— Да больше трех лет.

— И ребенок есть у тебя?

— Да, мальчик. Только не у меня он, отдала я его чухонцу на воспитание в деревню за Вторым Парголовом.

— А как зовут этого чухонца?

— Лехтонен.

— Как-как? — переспросил я удивленно. — Ты верно запомнила имя?

— Да как же не помнить, ведь я там раз пять побывала. С год назад, положим… Все не успевала теперь…

— Хорошо ли там твоему ребенку? Пожалуй, впроголодь держат?

— Что вы, ваше благородие, они его любят. Своих-то детей у них нет, так моего заместо родного любят… Только вот вчера, — продолжала Мария, — я встретила в мелочной лавке чухонку знакомую из той же деревни, так она говорила, что Лехтонена убили, да толком-то не рассказала…

Я решил воспользоваться этим странным и неожиданным совпадением, чтобы через Марию повлиять на Григорьева.

— Ну а я тебе скажу, что его действительно убили, когда он возвращался домой… А убил его отец твоего ребенка и твой любовник Яков Григорьев!

Эффект этих слов превзошел мои ожидания. Марья зашаталась и с криком «Яша убил!» грохнулась на пол. Допрос был окончен.

Вечером того же дня я вновь вызвал Григорьева. Он вошел бледный, понуря голову, но упорно стоял на том, что ни в чем не виноват. Я велел ввести Марью Патрикееву.

— Вот, уговори ты его сознаться во всем, — сказал я. — Он убил чухонца Лехтонена, второго отца твоего ребенка, любившего твоего ребенка, как своего собственного.