Артём Драбкин - Танкисты. Новые интервью

Вот меня в школах спрашивают: а не страшно было воевать? Ну как же не страшно? Конечно, страшно! Но я вот почему-то совсем не думал о смерти, что могу погибнуть. Думал только о том, чтобы на завтра к бою все было готово безупречно. А ведь в атаку пойдем, поверну перископ направо, смотрю, Сашкина машина, 51-я, горит. Идем дальше, веду огонь, повернул перископ налево – смотрю, еще одна машина горит. Боже мой, думаю, а что меня ждет? А то же самое… Но только вперед! За ребят, конечно, переживали, но никакой страсти, никакой трусости не было. Никто не думал о плохом. Наоборот, все шутим, смеемся, кто-то обязательно байки травит. Если узнают, что кто-то письма не получил, сразу подколки – так она тебе изменила, потому и не пишет. Пошутим так, а утром снова в бой. Вот я и удивляюсь: в таких переделках побывал, а до сих пор живой…

За помощь в организации интервью автор сердечно благодарит председателя Дзержинского районного совета ветеранов г. Перми Веру Николаевну Седых.

Интервью: С. Смоляков

Лит. обработка: Н. Чобану

Фотографии: Л. Туркина, К. Козлов

– Родился я 3 ноября 1924 года в селе Барское-Татарово Вязниковского района тогда Ивановской, а ныне Владимирской области. По тем временам семья у нас считалась не самая большая, родители и нас четверо: старшая сестра Александра 1910 г. р., Сергей 1915 г. р., я и самый младший, Володя, 1929 г. р.

Если говорить о жизни до коллективизации, то можно сказать, что мы хорошо жили. Даже взаймы давали. Во времена НЭПа отец с мужиками скинулись и купили молотилочку. Быстро обмолачивали свое, а потом помогали другим. Сколько земли имели, не знаю, но хозяйство было крепкое. Корову держали, лошадь, поросеночка, несколько овец, курочек, ну и при доме огород в 40 соток и сад. И сам дом был очень приличный – деревянный сруб. Внизу погребок, где соленья хранили. Приличный двор, баня своя на участке. В общем, все прелести для хорошей жизни у нас имелись, и, сравнивая с другими, я уже понимал, что на общем фоне мы весьма прилично живем. Корова есть – значит, и молочко имеется. Если теленочка зарезали, половину себе, половину продали. Хотя и налоги высокие платили, но нормально жили. А потом у нас организовали колхоз «Путь Ильича», и все, что полагается, мы отдали: лошадку, корову.

Коллективизацию у нас стали проводить где-то в 30-м году, мне уже шесть лет было, поэтому я помню отдельные картиночки. Как собирались собрания, как проводилась агитация. Вот только отец у нас как крепенький середнячок особого желания вступать в колхоз не имел. Но обстановка так сложилась, что людям ясно дали понять. Если нет – что-то другое будет… На все наше большое село, тогда порядка ста домов было, у нас раскулачили, насколько я помню, три семьи. Отец возмущался: «Ну какие они кулаки?» Просто работящие, зажиточные крестьяне, которые категорически отказались вступать в колхоз, т. е. ни за что пострадали. Но их куда-то выслали, и в одном из их домов правление колхоза расположили, а в другом избу-читальню.

А в соседней деревне жила семья сестры моей мамы, так их раскулачили и отправили на Урал. Справедливо, несправедливо, я деталей до сих пор не знаю, но семья у них была довольно-таки мощная. Имели две лошадки и три коровы, а из шестерых детей пятеро сыновей. И когда их раскулачили и выслали, вот тут отец уже окончательно все понял – придется вступать…

И когда вступил, его назначили бригадиром полеводческой бригады, потому что он выделялся способностями и физической силой. Два года отец бригадирил, а потом произошел такой инцидент. Один из его подопечных отказался выполнять порученную работу, и отец его начал «воспитывать», поддал ему под одно место. В результате тот пишет заявление в правление, и отца начинают там по полной чехвостить.

Понятно, он стоял на своем: «Выполнял обязанности, а как иначе бездельников и тунеядцев воспитывать?» Долго все это длилось, и в конце концов ему объявили строгий выговор. Но он тоже, как говорится, закусил удила и пошел на принцип: «Не буду больше бригадиром!» Его не снимают, но и он на работу не выходит. В общем, скандал длился продолжительное время, его все уговаривали, стращали, пока он не написал заявление: «В соответствии со статьей такой-то устава сельхозартели прошу меня исключить из состава…» А в это время его младший брат был военкомом нашего района, и он как-то помог. Доказал, что отец прав и требования устава нужно выполнять. И только тогда отца отпустили. Он устроился ездовым и всю жизнь проработал в артелях в нашем поселке Мстера. А мы с Володей и мамой числились колхозниками. Я, например, начал работать в колхозе практически с двенадцати лет. Как каникулы – я непременно в колхозе.

– А ваш отец как-то отзывался о новой власти? Может, как-то сравнивал с жизнью до революции?

– Когда с мужиками хорошо заложут, высказывал, было дело. Не то что критиковал власть, но, допустим, так мог выразиться: «Были же времена, когда мука была отличная. Из нее пирог высокий получался, как полагается. А сейчас мука совсем не та…» Но он понимал, когда и что можно говорить. Тем более его брат находился на руководящей работе, и отец понимал, что нельзя его подвести. Он вообще был мудрый мужик, много всего повидал в жизни.

Дело в том, что наш поселок еще чуть ли не с XVIII века специализировался на изготовлении икон, и там работала художественная школа по иконописи. Но ведь эти иконы надо было продавать. Так отец еще, будучи подростком, вместе со взрослыми ездил ими торговать в Тверскую губернию, Псковскую, Новгородскую, Санкт-Петербургскую, даже за Урал ездили с разными приключениями.

А в армии он служил в Подольском полку, который формировался в Шуе, и дослужился до унтер-офицера. Бывало, хвалился: «Это не то что нынешние сержанты! Командира полка мы почти не видели, так что это мы были настоящими начальниками!» И когда немножко выпьет, любил команды подавать: «На построение!» А голос у него был приличный. В детстве даже в церковном хоре пел. Рассказывал кое-что и про фронт.

Например, как попал в плен в Брусиловском прорыве. И очень по-доброму вспоминал работу у хозяина в Австро-Венгрии. Он у него по хозяйству работал и в лавке за прилавком стоял. Но, вспоминая это время, всякий раз сокрушался: «Вон Иван Алексеевич в плену выучил немецкий язык и сейчас в школе преподает. Этим хам-хам, хам-хам деньги зарабатывает. А я по-прежнему горбом да руками… Надо было тоже учить, да дураком был…»

Привез из плена бритву, которой брился до самой смерти. А прожил он 90 лет. Точил, налаживал и приговаривал: «Лучшего мне и не нужно!» И привез свой крест «За заслуги». Я его спрашивал: «Как же ты его сохранил-то в плену?» – «Подшивал в одежду и никому не говорил». Этот крест долго у нас в шкатулочке хранился, но потом и он, и мой осколочек, который я отдал матери, куда-то задевались.