Павел Аптекарь - Чапаев

— Товарищ командующий! Приказ о подготовке к боевым операциям по занятию Уфы выполнен…

Вытянулся, как бы замер, и Фрунзе, принимая рапорт:

— Очень хорошо, Василий Иванович! Мы по дороге кой-что уже видели… Уверен, что настроение частей боевое.

Обращение по имени-отчеству — переход к неслужебным отношениям. Обмениваемся рукопожатиями и садимся».

Несмотря на доброжелательность Фрунзе и доверие к командарму, Чапаев беспокоился о своей репутации «наверху» и потому обращается за поддержкой к комиссару Дмитрию Фурманову: «Заладили: “Чапаев — партизан! Чапаев никого не признает!” Просто тошнит… Чапаев все по-своему, ни с кем не считается! Да что я, о двух головах, что ли? Не понимаю военной дисциплины?.. Да спросите у Фурманова, Михаил Васильевич, какова дисциплина в двадцать пятой.

Между Фрунзе и Фурмановым промелькнула едва уловимая улыбка. Они знают друг друга. Их также радует встреча, но нужно быть осторожным. Чего доброго, мнительный Василий Иванович отнесет эту улыбку за счет своей восторженности.

— А я все-таки колебался, стоит ли приезжать, — заметил Фрунзе. — Может быть, присутствие начальства вас свяжет…

— Да что вы, Михаил Васильевич!.. — протестует Чапаев. — Не такой вы человек…

Одной из причин, заставивших и Фрунзе, и меня направиться в дивизию, были письма о неладах, которые будто бы существуют между военкомом и командиром. В письмах красноречиво выставлялись особенности командира в отношении к партийцам; военкома же обвиняли в том, что он “пляшет под дудку фельдфебеля царской армии”. Не без ехидства сообщалось, что во время боя Фурманов пригнулся к лошади при артиллерийском обстреле, и добавлялось: сразу-де видно штатского человека, студента, снарядам кланяется, разве такой будет иметь авторитет? Можно было оставить без внимания “обвинения”, но, безусловно, налицо было стремление враждебных сил вбить клин во взаимоотношения между командиром и комиссаром.

— Ну, Василий Иванович, доволен своим военкомом? — в упор спросил Фрунзе. — Дали тебе из наших, из ивановцев. Но… городской, студент.

Чапаев с лукавой усмешкой смотрит на Фурманова: “Чувствуй, мол, кто спрашивает. Скажу, что недоволен, и Фрунзе посчитается с Чапаевым”. Улыбается и Фурманов. Но улыбка спокойная, ясная. В ней: “Не соврешь, Василий Иванович, я тебя знаю”.

Чапаев затягивает с ответом.

— Сказать по совести, Михаил Васильевич? — Пауза и та же хитроватая усмешка, потом обрывисто: — Доволен. Главное, избавил меня от разных соглядатаев. А то, бывало, придут, вынюхивают, высматривают: “Это что? Да почему? Почему у вас того нет? Да отчего, почему не ведется?” И все больше по части политики. Пришлют мне людей, а над ними бойцы смеются. Нашего положения не понимают, а вмешиваются… Да еще писать начнет о настроениях разных, а к тебе: “Давай объяснения”. Вконец извели… А сейчас чуть что: “Пожалуйте к военкому”, и вся недолга… Ребята с ним приехали тоже хорошие. Что еще сказать? Нашим делом военком интересуется, хотя иной раз и чересчур: не спец же он. Опять и посоветоваться можно…

— А в боях какой?

На Чапаева этот простой, казалось бы, вопрос подействовал как звук пролетевшей пули. Он на секунду остановился и пристально взглянул на Фрунзе:

— А почему вы спрашиваете, Михаил Васильевич? Значит, и вам подметные письма были? Дошло-таки. Поссорить нас хотят. Про меня одно пишут, про военкома другое. Меня насчет коммунистов обвиняют, а военкома, что, мол, не боевой. Так, глупости всё. Разговора не стоит.

— Говори прямо, Василий Иванович, сработались?

— Как вам сказать? — задумался уже всерьез Чапаев, словно мысленно пробегая свои взаимоотношения с Фурмановым. — Спорим. И часто спорим. И поругались бы, если бы у него характер был, как у меня. А так до ругани не доходит. Договариваемся. Он ведь какую политику взял: вот поспорим, раскипячусь я, уйду. Он сам об этом, из-за чего спор был, потом ни за что не начнет. Ждет. Потом опять говорим обо всем. А о том, на чем не сошлись, молчит. Я не выдержу, начну, он ко мне: “Ежели сам начал, так не горячись, а выслушай”. Что ты с ним будешь делать! Слушаешь… Чем еще интересуетесь? Бойцы его признали. Вот, к примеру, сейчас все под Уфой возится. Я, пожалуй, его бы там и начальником боевого участка назначил, да не подчинен он мне…

Только что ж это все я да я, — спохватился Чапаев. — Пусть и Фурманов начистоту обо мне выскажет.

Фрунзе повернулся к военкому. Гордый и самолюбивый Чапаев напряженно смотрел на своего соратника. Фурманов встал, положил руку на плечо начдиву, улыбнулся и отчеканил:

— Претензий к начальнику 25-й стрелковой дивизии товарищу Чапаеву не имею, а о своих достоинствах он знает лучше меня.

Чапаев расхохотался:

— Перехитрил… Я-то ему замечательных аттестаций надавал, а он “претензий не имею”. Вот, Михаил Васильевич, всегда нас интеллигенция вокруг пальца обводит.

Но упреки прозвучали без обиды, Чапаев смеялся наравне со всеми.

Потом командарм и командование дивизии обсуждали обстановку и будущую операцию. Докладывал сам Чапаев. Временами красота предстоящей операции как бы захватывала его и он обращался к Фурманову, Фрунзе был судьей. А Фурманов — свой товарищ, свидетель и соучастник всего того, что давало в результате эту боевую слаженность, настоящую симфонию, которую представлял на мятой трехверстке начальник дивизии. Временами Василий Иванович прерывал свой доклад и обращался к командующему, словно ожидая оценки. Фрунзе молчал, но в глазах светилась радость, и она передалась Чапаеву, и только тогда, когда доклад был окончен, Михаил Васильевич, как бы подводя итог, заметил:

— Значит, через два-три дня встречаемся в Уфе!»

Как опытный забойщик подрубает одну жилку и тем самым обрушивает весь угольный пласт, так и Фрунзе сосредоточенными ударами во фланг и тыл обрушивал колчаковский фронт. В зависимости от обстановки меняя в деталях направление удара, он все глубже и глубже вклинивался в расположение колчаковской армии, перерезая сообщение врага, дробя его силы, подтягивая свои резервы.

На совещании командного состава Фрунзе уточнил задачи армии: ударами с плацдармов севернее и южнее Уфы окружить и разгромить Волжскую и Уфимскую группы противника. Южнее Уфы наступала Ударная группа армии — 24-я стрелковая дивизия, 3-я бригада 2-й стрелковой дивизии и 3-я кавалерийская дивизия; севернее — 25-я стрелковая дивизия.

К началу июня 1919 года чапаевская дивизия насчитывала 8900 штыков, 882 сабли, 185 пулеметов, 24 легких и восемь тяжелых орудий, ей был подчинен 17-й бронеотряд из трех бронемашин, одной из них был «Гарфорд-путиловец» со штурмовой пушкой. Противостоявшие части 8-й Камской дивизии белых уступали ей в живой силе и в артиллерии примерно в 1,5 раза.