Александр Черешнев - Люди мужества

В центре фюзеляжа высился плексигласовый колпак другой турельной установки. Башенный стрелок Феофан Дробушков протирал ее. В хвостовой кабине возле третьего пулемета укладывал патронные ленты воздушный стрелок Вася Устименко.

Соловьев оттащил стремянку от самолета и, прихрамывая, подошел ко мне, чтобы помочь подогнать подвесные ремни парашюта. В полку все знали, что старший техник отряда Александр Иванович Соловьев болен ревматизмом, постоянные боли в ногах мешали ему летать. Но он не считался с этим и не упускал возможности участвовать в боевых вылетах.

Командир отряда Трушкин принял рапорт Соловьева о готовности машины, обошел ее, посмотрел подвеску бомб.

- Сколько горючего?

- Под пробку! - ответил старший техник-лейтенант.

- Хорошо, - одобрил капитан. - Цель дальняя, и лишний килограмм не помешает.

На старте раздался выстрел, и наступившую темноту разрезал яркий свет зеленой ракеты. Вечернюю тишину нарушили хлопки запускаемых моторов, затем рокот и завывающий гул заглушил все звуки. Трушкин дал газ, и самолет, качаясь, пополз со стоянки по неровному грунту. Пасиченко стоял на мостике в передней рубке и, размахивая флажками, помогал летчикам выруливать машину. Я сидел за штурманским столиком у левого борта и наблюдал за взлетом кораблей полка. Из-под гигантских крыльев вырывались поднимаемые четырьмя винтами снежные вихри. Тяжелый бомбардировщик исчезал в облаке снега; только в конце летного поля из этого облака вспыхивали трехцветные аэронавигационные огни (АНО) - машина отрывалась от земли.

Наш ТБ-3 пробежал весь аэродром и над черными оврагами повис в воздухе. Мелькнула извилистая речушка Цна. Стрелка высотомера медленно поползла вправо по циферблату - 300, 400, 500... Я сличил карту с местностью и выключил свет в кабине. Моторы надрывнo гудели: гау-гау-гау...

Кругом темно. Только по звездам можно определить, где небо, где земля. Но чем выше поднимался наш корабль, тем лучше становилась видимость, глаз привыкал, и я уже начал различать крупные ориентиры. За рекой Медведица еще раз сличил карту с местностью, уточнил путевую скорость, рассчитал время прибытия к контрольному ориентиру и стал его ждать. Чем ближе мы подлетали к руслу Дона, тем напряженнее я всматривался в его берега. Мне хотелось рассмотреть, где немцы, где наши. Но, как я ни всматривался, увидеть почти ничего не мог. С высоты 2100 метров ночью видны были только вспышки артиллерийского огня, пулеметные трассы и взрывы бомб, сбрасываемых с невидимых для меня самолетов.

Мы развернулись на юго-запад. Я продолжал смотреть вниз. От сильного напряжения слезились глаза, и я с досадой смахивал рукавом комбинезона соленую влагу с лица. "Найду ли цель, поражу ли ее бомбами в первом вылете?" - все чаще мучили меня мысли. Как бы отгадав их, ко мне подошел Пасиченко. Он посмотрел на горизонт, сказал:

- Смотри, скоро наш лидер сбросит САБы, потом начнем бомбить.

И действительно, вскоре темный горизонт разрезал сноп света, сброшенные САБы (светящиеся авиабомбы) сначала как бы повисли, а затем начали опускаться, все ярче освещая железнодорожный узел - станцию Лихая. И тут же вспыхнули лучи вражеских прожекторов. Гитлеровцы открыли огонь из орудий зенитной артиллерии, в черное небо взлетали красные шары - снаряды автоматической пушки "Эрликон". Счетверенные пулеметные установки прошивали ночной горизонт трассирующими пулями.

- Началось! - крикнул мне Пасиченко. - Переходи на прицел. Не забудь снять бомбардировочное вооружение с предохранителя!

В объективе прицела я увидел столб огня, он двигался по курсовой черте нам навстречу, точно светящаяся лампочка на тренажере. Бомбы рвались все чаще и чаще. На южной окраине станции что-то вспыхнуло, и огненное зарево с каждой секундой разрасталось. Я подал команду: "На боевой!" Это означало, что самолет вошел в зону прицеливания, лег на боевой курс, изменить который ничто уже не могло: маневрирование здесь равносильно нарушению приказа.

Капитан Трушкин и сержант Кошелев словно застыли и срослись со своими огромными штурвалами. Замерли стрелки компаса и высотомера. Прошло несколько томительных секунд, и две бомбы весом по 250 килограммов полетели вниз. По моему сигналу летчики сделали разворот влево и снова зашли на цель. Я открыл бомболюки и прильнул к прицелу. На станции Лихая бушевало море огня. Вдруг кабину ярко осветило, в ней стало неуютно, она сразу сделалась какой-то чужой. Взрывы снарядов стали вспыхивать возле самолета.

Закрыв правый глаз, я напряг левый и с трудом уловил цель - она была уже на перекрестии. Бомбы сбросил залпом, стокилограммовые фугаски с грохотом вывалились из кассет бомболюков и полетели вниз.

Я подал сигнал: "Бомбы сброшены". Летчики тотчас же развернулись вправо, чтобы быстрее оторваться от ослепительных лучей. Но вражеские прожекторы цепко держали в своих щупальцах наш ТБ-3.

Скорость самолета достигала предела. От перегрузки старенький бомбардировщик дрожал. Меня прижало к сиденью, будто придавило тяжелым камнем. Но и в такой непривычной обстановке я видел, как рвались бомбы над целью, успел сосчитать 5 крупных и 12 мелких очагов пожара. Станция Лихая была охвачена почти сплошным пламенем. Что-то беспрерывно рвалось, вспыхивали то синие, то желтые, то ярко-красные огни.

- Хорошо отбомбились! - крикнул мне штурман отряда, и тут же наши стрелки открыли огонь из всех пулеметов: нас атаковал "Мессершмитт-110".

Завязался воздушный бой. Летчики, убрав газ, начали маневрировать. Самолет резко пошел на снижение. Меня снова прижало к сиденью. Четырехмоторную громадину бросало то вправо, то влево...

Наконец стервятник потерял нас, и мы на малой высоте пересекли Дон, но только уже в другом месте. Ни вспышек орудийных выстрелов, ни взрывов бомб, ни светящихся трасс пулеметной пальбы я уже не видел: то ли переместилась линия фронта, то ли уснули под утро усталые солдаты.

На командном пункте было людно и шумно. Почти все экипажи вернулись с задания. Командир полка принимал рапорты от летчиков, а штурманы, сидя за столом, писали боевые донесения. Капитан Степин поздравил меня с боевым крещением, усадил рядом с собой и спросил:

- Как полет?

- Нормально, - ответил я смущенно.

- Не страшно было?

Я промолчал.

- Это не на полигоне, а на войне, - заметил Степин.

Дверь землянки широко распахнулась, вошел штурман майор Зуб Трофим Степанович, о котором мы уже были наслышаны как о самом неунывающем человеке в полку.

- Ну и дали мы им! Долго будут помнить гитлеровцы станцию Лихую, шумел он, не стесняясь полкового начальства.

Зуб снял меховой шлем, примятые русые волосы упали на лоб. Ему было за сорок, но сейчас он мало чем отличался от нас. Всеобщее возбуждение как бы уравняло возраст всех летчиков.