Геда Зиманенко - Мой век

Я восхищалась самоотверженностью Шуры. Я после работы приходила и валилась с ног, а Шура каждый день, закончив работу, шла в госпиталь. Я унылая, бледная, никогда не улыбаюсь — а Шура веселая, шутит, всех поддерживает. Вот письмо, которое Шура написала Марку.

Шура — Марку

30 января 1942 г.

Киров

Марк, дорогой мой, здравствуй. Вчера получила твое письмо, а сегодня, наконец, телеграмму от Геды, что вы списались. «С Марком списались, здоровы, целую всех, особенно Шуру». Последнее — «особенно Шуру» — не потому ли, что в каждом письме задаю ей бенефис: «Береги себя, чаще пиши, мать двоих детей и т. д.»? Марк, ты пишешь, чтоб я тебе писала чаще, — да я, пожалуй, пишу тебе больше, чем всем моим поклонникам. Это доказательство большой любви и уважения к тебе и признания тебя самым родным в нашем семействе. Марк, милый, как хочется, чтоб скорей кончилась эта проклятая бойня, собраться опять в Москве… Не сердись, что я немного «скулю», — ведь это только с тобой. Я с тобой позволяю себе говорить больше, чем со всеми остальными. Марочка, дома и на работе приходится всегда быть сдержанной, веселой, поддерживать у окружающих дух бодрости, а главное — это нужно в госпитале, туда всегда прихожу как «солнышко», всем улыбаюсь…

Немного о нашей жизни. Папа — сейчас в командировке — и Дора Яковлевна работают. Любушка учится и немного ленится, ей просто некуда употребить свободное время, ни тебе музыки, ни художественной школы, так что, сам понимаешь, можно разлениться. У меня ни минуты свободного времени, до 8 я на работе, а потом в госпитале. Придешь домой в час-два ночи, все спят, утром перемолвишься парой слов и бежишь. Сюда еще примешиваются заботы о том, как бы чего достать, купить, раздобыть, как бы не оставить семейство голодным. Ну да ладно, это проходящее. Кончится война, кончатся и эти заботы. Меня основное утомляет — это постоянное присутствие людей, даже самых близких и дорогих. За полгода бывает иногда желание побыть хоть час одной, а тут куда ни придешь — гудит, и это очень утомляет. Марочка, скоро кончится война, и я опять буду отдыхать, как мне захочется. Только бы скорее вернуться в Москву… Дома стало спокойнее, все списались, кроме Доли. Это Гитлер, подлец, сколько людей страдает из-за его жажды власти и кровожадности…

Марк, наверное, я написала дрянное письмо, прости.

Мы все списались, кроме Семы. В феврале 42-го Сема нашел адрес Марка и написал ему:

Сема — Марку

28 февраля 1942 г.

Действующая Красная Армия

Здравствуй, дорогой мой брат Марк!

Сегодня получил я письмо с твоим адресом.

И я этим очень доволен. Марк, ты себе не представляешь, как тяжело было эти все месяцы, когда я не знал, живы ли вы. А сегодня узнал, что ты хоть живой и тебе можно писать. И полпуда с сердца долой. Ну, Марк, немного начну о себе. Как уже читаешь, я живой и здоровый. Это самый наилучший факт для сегодня. Ну, живу неплохо сейчас. Что было до этого, ты сам ведь знаешь, — так, как на всех фронтах войны. Все, чего было, — пускай этого не будет никогда. Сейчас в основном дела мои хороши. Осуществляем слова тов. Сталина на деле, что Крым должен быть очищен от немецких фашистов и их румыно-итальянских прихвостней. Вот и все, что могу написать о себе главное. Марк, как жалко и больно, что не знаем, где наши родители. Неужели навсегда у нас утеряны отец и мать и все наши кровные родные?! Если, быть может, сумеешь что узнать, напиши. Вот и все, что хотел тебе написать. Будь здоров. Не забывай про меня.

Слова товарища Сталина про освобождение Крыма, которые цитирует Сема, были сказаны 30 декабря 1941 года, а в конце июня 1942 года Севастополь пал. Мы знали об этом из сообщений, но не имели никаких известий о судьбе Семы. В июле 42-го Марк написал мне: «Я волнуюсь о Семе. Надо сказать, что до сих пор ему везло: где он только ни был — он оставался невредимым, а вот выбрался ли он из Севастополя или погиб там, покрыто мраком неизвестности» . Осенью до меня дошло последнее письмо Семы. Оно не сохранилось. Я помню конец этого письма: «С именем Сталина защищаем последние камни Севастополя» . Семы уже не было в живых.

Из детского сада я получала письма от воспитательниц — там работали добрые, замечательные люди. Толя выздоровел, а Вадим все болел. Когда Вадим выздоровел, заболел Толя. Так они друг друга заражали — провели в карантине 3 месяца.

Воспитательница детского сада —

Геде

14 января 1942 г.

Здравствуйте, Геда Семеновна!

Сообщаю вам, что дети ваши здоровы, чувствуют себя хорошо. Значительно поправились. Но с прискорбием сообщаю, что они еще находятся в изоляторе, так как у меня несколько дней был перерыв с медикаментами. Вот я ездила сама в Абдулино и привезла все то, что нужно для быстрейшего лечения. Прошу вас о них очень не беспокоиться — им у меня в изоляторе неплохо. У меня сейчас вообще никакой инфекции нет, кроме ваших детишек. Живу я вместе с вашими детишками в изоляторе. Толя очень смышленый мальчик, занимается с Вадиком, перед сном Вадик просит Толю рассказать ему сказку. Читала детям ваши письма — они очень довольны, что знают все подробности о своей мамочке. Первое письмо, когда я читала Толе и Ваде, Толя даже немного прослезился. Словом, вас прошу не очень беспокоиться, им здесь неплохо, кушают хорошо, тепло. Еще раз говорю вам, что они выглядят очень хорошо — поправились, никакого сравнения нет, как они приехали к нам. Пишите.

К лету 42-го года здания цехов были в основном построены, и мне поручили проектировать столовые. Я спроектировала 14 столовых, пристроенных к цехам. Директор столовых каждый раз приглашал меня: «Геда Семеновна, приходите на открытие — мы вас накормим». А я не ходила — не хотела выделяться: другие архитекторы проектируют цеха — и их не кормят, значит, и мне не нужно.

На работе нас кормили обедом. Первое время варили манку. И, помню, она казалась мне необыкновенно вкусной. Масла не было, но все равно было так вкусно, как сейчас уже не бывает. Потом манка кончилась, и начали варить перловку; мы называли эту кашу «шрапнель». К весне перловка стала кончаться, принялись варить из перловки суп. Ну, а когда не стало перловки, варили суп из лебеды. Еще на обед давали маленький кусочек мяса или рыбы — полмизинца на человека.

Один раз я дежурила на кухне и вижу: трое дежурных и повар взяли кусок мяса, как две мои ладони, и треть отрезали. Я спрашиваю: а эта треть для кого? Они говорят: «Это для нас, дежурных, — и вы поедите». Я изумилась: «Как же такой кусок, почти в ладонь, нам на четверых, а оставшийся кусок на 80 человек? Несправедливо!» Они со мной спорить не стали, все мясо разделили между всеми. Но после дежурства мне сказали: «Мы тебя, Геда, больше на кухню не возьмем». Да я и сама не хотела.