Наталья Громова - Ольга Берггольц: Смерти не было и нет. Опыт прочтения судьбы

Но самое основное – ты. Ведь я хорошо помню твой вопль: "В Ленинграде что мне делать?" Это, конечно, и верно, и неверно, очень неверно. Работы много – до черта, Колюша. И – я хочу быть там, где ты. Я… теряюсь без тебя, свет мой!"

Ольга, несмотря на горячее чувство к Николаю, не может пройти мимо огромных перспектив, которые открывают перед ней Маршак, Горький и Авербах. При этом у нее уже появляются начальственные нотки "нового человека", который не может "доверить" Маршаку руководство детской литературой. Заметим, Ольге только двадцать один год, и она еще не так много написала. Но непомерные похвалы делают свое дело: она принимает многообещающие предложения и входит в круг советской богемы.

Попутно она изобретает способ вытянуть Молчанова из Казахстана. С этого момента можно четко проследить, как Николай, будучи абсолютно честным и самостоятельным человеком, попадает под напор ее сильнейшей воли. Принимать решения теперь станет она, и так будет до его смертного часа в блокадном Ленинграде. Но в творчестве всё было иначе: тут он всегда – самый главный и строгий ее судья.

Однако пока она ничего изменить не может. Хотя все в один голос обещают ей вызвать Николая в Ленинград, дело стопорится. Возможно, потому, что тот, от кого это зависит, имеет на Ольгу свои виды.

Авербах заверил Ольгу, а та в свою очередь Молчанова, что ему будет послан вызов из ЦК. Но вызов все не приходит, и Молчанов начинает подозревать Авербаха в том, что тот умышленно держит его вдали от Ольги. И подозрения эти не лишены оснований: именно тогда у Берггольц завязывается роман, который очень льстит самолюбию начинающей поэтессы.

Авербах был чрезвычайно влиятельной фигурой не только в литературном, но и в политическом мире. Не случайно Ольга и Николай называли его между собой в письмах "князем".

В конце 1931 года Молчанов пишет Ольге: "Последние события совершенно перевернули дело. Авербах таки оказался сукой. Может, это сильно сказано, но факт тот, что его информация не отвечает действительности. От 23-го послана не телеграмма Постышева, а вторичный отзыв – вялый и глуповато написанный. Этим отзывом да запросом характеристик и исчерпывается наше дело в крайкоме".

Свою журналистскую жизнь Ольга продолжает на заводе "Электросила", где до августа 1933 года работает редактором комсомольской страницы заводской многотиражки. По предложению Горького она начинает писать историю завода. Горький писал ей вдохновляющие письма, однажды сказал о ней фразу, которую передали ей: "Такие девушки бывают только в сказке, это же фантастика…"

А Молчанов так и не получил вызова и в феврале 1932 года прямо из редакции казахстанской газеты "Советская степь" был призван в армию. Прослужил он всего семь месяцев. Ненадолго ему удается приехать в Ленинград, и, когда Ольга оформила свой развод с Борисом Корниловым, они смогли с Молчановым официально пожениться.

Однако и флирт между Авербахом и Берггольц время от времени возобновляется. Даже после того, как в апреле 1932 года вышло знаменитое постановление о роспуске РАПП и Авербаха отправили на работу секретарем Орджоникидзевского райкома ВКП(б) Свердловской области, что по сути означало мягкую ссылку, он часто наезжал в Ленинград. "Мы с Ольгой Берггольц, – вспоминал Лев Левин, – обычно встречали его на вокзале, ехали в гостиницу "Астория" (тут ошибка памяти, гостиница "Европейская". – Н. Г .), где у его отца был постоянный номер… Запомнились веселые автомобильные поездки втроем в Петергоф, Сестрорецк, Павловск или на острова" [25] Левин Л. Такие были времена. М., 1991. С. 13. .

Связь с Авербахом сыграет в судьбе Ольги Берггольц роковую роль. В апреле 1937 года он будет арестован. Его арест скажется и на ее судьбе.

В конце двадцатых годов ленинградские творческие работники решили в складчину построить жилой дом на улице Рубинштейна [26] До 1929 г. – Троицкая улица. , недалеко от Невского проспекта.

Официально он носил название "Дом-коммуна инженеров и писателей", а коммунары называли его "Дом радости". Строился он с 1929 по 1931 год и вначале полностью удовлетворял представлениям коммунаров о новом быте. Но между собой жители дома вскоре стали называть его "Слеза социализма". Оказалось, что сооружен он был ужасно. Один из его обитателей – драматург Александр Штейн вспоминал: "Сергей Миронович Киров заметил как-то, проезжая по нашей улице им. Рубинштейна, что "слезу социализма" следует заключить в стеклянный колпак, дабы она, во-первых, не развалилась и дабы, во-вторых, при коммунизме видели, как не надо строить. Название родилось, очевидно, и по прямой ассоциации: дом протекал изнутри и был весь в подтеках снаружи по всему фасаду" [27] Штейн А. Непридуманное… С. 202. .

"Мы вселились в наш дом с энтузиазмом, – писала Ольга спустя годы, – и даже архинепривлекательный внешний вид "под Корбюзье" с массой высоких крохотных клеток-балкончиков не смущал нас: крайняя убогость его архитектуры казалась нам какой-то особой строгостью, соответствующей времени… Питаться можно было только в столовой, рассчитанной на 200 мест. В нем была коридорная система, отсутствовали кухни (одна общая), душевые располагались в конце коридоров. Санузлы были, но по одному на этаже".

Большую часть первых жильцов коммуны составили близкие Ольге друзья и приятели: Михаил Чумандрин, Юрий Либединский с Мусей, Савва Леонов, Александр Штейн, Петр Сажин, Ида Наппельбаум с мужем – поэтом Михаилом Фроманом.

"В доме было шумно, весело, тепло, двери квартир не запирались, все запросто ходили друг к другу, – вспоминала поэт Ида Наппельбаум. – Иногда внизу в столовой устраивались встречи с друзьями, с гостями, приезжали актеры после спектаклей, кто-то что-то читал, показывали сценки, пели, танцевали. В тот период впервые после суровой жизни последних лет военного коммунизма стали входить в быт советских людей развлечения, танцы, елки…" [28] Наппельбаум И. Угол отражения. СПб., 2004. С. 127.

Сначала в дом въехали Либединский с Мусей, у которого было куплено здесь три квартиры: одна для жилья, другая – творческая мастерская, а третью передали Ольге и Молчанову. У Муси рос маленький сын Михаил, с которым она никак не могла научиться управляться.

На обрывке, явно вырванном из дневника, сохранившемся в домашнем архиве, читаем странное признание Ольги от июня 1932 года, относящееся к сестре: "Меня охватывает щемящая – вот именно щемящая жалость к ней, к Муське, которая похожа на принцессу с соломенными ногами и глиняными руками, к Муськиному заморенному сыну, и в тоже время ненависть, такая, что не могу на них смотреть, – дикая, грубая…"