Наталья Громова - Ольга Берггольц: Смерти не было и нет. Опыт прочтения судьбы

С другой стороны, более тяжкие потери, чем последний ребенок, в особенности потеря Ириши, тоже следствие не столько Божьей воли, сколько причин социальных. Поэтому практически ничего ужасного не вижу в том, если Ольгу не восстановят. Неприятно, конечно, но можно будет с большей эффективностью выполнить свое извечное предназначение. А это тоже дело народное, советское, социалистическое. Да и в ряде других вопросов, в так. наз. общественной деятельности, многое станет проще, принимая во внимание Ольгину натуру. Безобразно одно: что Ольга платит не за себя, что у нее все это контрреволюционное блудодейство – от искренности, от излишней доверчивости, от идеализации известных общественных категорий. Не менее безобразно и то, что за ней очень прочно укрепили репутацию бляди, – причем это сделали люди из зависти, что им не пришлось испытать Ольгиной благосклонности. Это пережиток капитализма, извечная история. Хотят опорочить женщину – говорят, что она блядь. Против мужчин почему-то такого оружия нет. Это результат слишком хорошо известных общественных отношений, из-под гнета которых мы еще не вырвались.

На все это мне наплевать, все это я слушал уже 5 лет, нехорошо только, что трусы политиканы обосрались от ужаса и не дают мне работать. Но и это я пробью, и тогда будет все нормально. Ольга чувствует себя хорошо, и вообще, Максим, ты недооцениваешь мужества сестры. Теперь она стала еще лучше, еще крепче, ибо много сору вылетело из ее глупой башки за период проработки. Конец всезнайству, конец тщеславию, почти конец честолюбию, конец слепой доверчивости, конец преклонению перед авторитетами и ценностями мнимыми – человек находит, с трудом, правда, ценности действительные, заключенные в нем самом. А отсюда до счастия – рукой подать. Нам уже не нужно блистать, не нужно чаровать, не нужно думать – талантливы мы или неталантливы. Нам уже нужно просто познавать жизнь, без дураков, без трепотни. Этот процесс идет в Ольге, и я надеюсь, что он примет такие формы, в которых я заинтересован. Положительная сторона всего происшедшего совершенно неизмерима. Учеба, укоренение положительной философии, правка характера, опыт. Отрицательная сторона – те оскорбления всякой сволочи, которые Оля вынесла. Но сволочь от тюрьмы не уйдет, все эти Чумандрины, Решетовы и пр. еще применят свои вокальные способности "Солнце всходит и заходит".

Николай единственный говорит о положительном опыте этой истории. Он понимает, в какие дебри тщеславия и честолюбия Ольга себя загнала. Сам он стремительно уходил от того мира, с которым была еще связана Ольга. Ей легче и понятнее было идти за партией. А Николай Молчанов за время испытаний понял суть советской партийной идеологии гораздо глубже и тоньше. Всеобщая ложь как принцип жизни, публичное отречение и отказ от прошлого, от родственников и друзей – вот что открыто будет предложено в обмен на выживание. Для такого человека, как Молчанов, это было невозможно, это не совмещалось с его внутренней нравственной организацией. Он уходил от политики, погружаясь в свои филологические занятия, работая над кандидатской диссертацией. И был готов к гибели.

Только много позже Ольга увидит его в полный рост и всю последующую жизнь будет пытаться взять его высоту.

По "делу Авербаха" проходит и Юрий Либединский, муж Муси. Так же, как и Ольга, он будет исключен и из Союза писателей, и из партии.

Но еще до всех этих событий в 1934 году в Москву Муся уезжает поступать в театральное училище. "У меня иногда подымается против тебя очень большое раздражение, – пишет ей Либединский, – что в мою и без того напряженную жизнь ты внесла эту проблему переезда из Ленинграда, которая лишила меня ощущения крова… Да и разве я уверен, что мы долго проживем в Москве. Дело было бы просто, если бы я тебя не любил".

Муся пишет ему, что хотела бы переехать из Ленинграда в Москву. Либединский крайне раздосадован ее решением: после гибели Кирова он почувствовал настоящую связь с этим городом. Так он и отвечает сбежавшей в столицу жене.

Жить в Москве Мусе негде, и ее приютит писатель Борис Левин, давний товарищ Либединского. Его дочь Елена Левина, дружившая с Мусей, вспоминает: "Мой папа (Борис Михайлович Левин) жил в однокомнатной квартире, на последнем этаже писательской надстройки дома в Нащокинском (Фурмановом) переулке. У него в это время обитал младший брат Лёва – аспирант физфака МГУ. Мария Федоровна приехала из Ленинграда в Москву, где поступила в театральное училище. У нее еще не было своего жилья…" [63] Запись автора. Муся попала в компанию добрых и симпатичных ей людей.

А Либединский в середине тридцатых годов ездит с писательскими бригадами по Северному Кавказу и Кубани, объезжает спешно созданные колхозы, видит, как жестоко подавляется сопротивление селян преждевременной посевной кампании, "кулацкий саботаж". Может быть, поэтому в одном из писем Мусе он с горечью бросает непокорной жене: "…Я примирился с твоей беспартийностью".

В командировке по югу страны Либединского сопровождает первый секретарь Союза писателей Владимир Ставский, который был родом с Кубани. Ему, как брату по литературе, Либединский подарит свою расшитую косоворотку. Спустя несколько лет Ставский будет исключать из партии рапповца Либединского в той же самой косоворотке.

В 1936 году Муся Берггольц – уже актриса – уехала с театром на гастроли в Баку. Там она попала в автомобильную аварию и оказалась в больнице с сотрясением мозга. Либединский немедленно приехал к ней. Их жизнь на два города, которую они вели все это время, теперь должна была измениться. Несчастье бросило их друг к другу, и они решили наконец воссоединиться в Москве. Это была рука судьбы – переезд спас Либединского от неминуемого ареста.

Либединский подает запрос в Союз писателей, надеясь получить жилье в доме в Лаврушинском переулке. Но к тому времени освободилась квартира в Сивцевом Вражке в доме 6, и Либединский обменял ее на ленинградскую.

В 1937 году в конце марта он приехал в Ленинград – и не только чтобы уладить дела с квартирой, но и для того, чтобы уничтожить личные бумаги и переписку: у него хранились документы РАПП, письма Авербаха и Киршона. Однако в квартире на улице Рубинштейна, в доме-коммуне, где все и вся на виду, невозможно было сжечь два чемодана бумаг, которые могли бы стать компроматом в случае обыска. Как вспоминал сын Либединского Михаил, единственная печь, в которой можно было сжигать документы, была в доме на Палевском проспекте. И тогда Мария Тимофеевна несколько раз ездила с чемоданом на Невскую заставу, где еще жили ее мать и сестры, и ночами жгла в печи бумаги своего зятя. После этого Либединский стал относиться к теще с особым почтением.