Юрий Лужков - Москва и жизнь

Побуждал к жизни Джек Лондон, до слез волновал Мартин Иден, несмотря на трагический финал и самоубийство. Восхищал его настрой на самоотдачу. Спал, как он, очень мало, часа четыре в сутки. Матушка просыпается под утро, а свет горит: «Ты что среди ночи не спишь? Смотри, какой стал бледный…»

В старших классах занимался боксом, гимнастикой, ходил в спортивную школу.

Навсегда запомнилась смерть Сталина в марте 1953 года. По радио с утра до вечера играла траурная музыка. Улицы притихли. Тишину разрывали гудки паровозов на Павелецком вокзале и заводские трубы.

Моя бабушка всхлипывала и говорила: «Лучше бы я умерла, зачем я живу на свете, а он умер?»

В школе у большого портрета Сталина с красными знаменами, опоясанными черными траурными лентами, сменяя другу друга парами, мы молча стояли в почетном карауле…

Не знаю почему, но мы с другом не могли стоять безмолвно и тихо, чтобы никто не слышал, хихикали. Чем это вызывалось, не понимаю, наше состояние не связывалось с протестом против всеобщего почитания. Мы пребывали в каком-то нервном срыве и знали: если кто услышит, как мы хихикаем, нам не поздоровится. Но удержаться не могли. «Давай не будем, — говорит мой напарник, — нас с тобой в тюрьму посадят».

Потом мы с ним пытались попасть на похороны в Колонный зал, где установили для прощания гроб с телом Сталина. Долго прорывались дворами к улице, где Дом Союзов, но оказались на Неглинной улице, у Государственного банка. Навстречу нам вышел охранник с ружьем и пообещал пристрелить, если мы не исчезнем. Мы так и не попали в Колонный зал и смертельной давки избежали на Трубной площади.

После выпускного вечера мы, семнадцатилетние мужчины, крепко выпили, и после десяти школьных лет началась студенческая незабываемая жизнь.

Для меня вопрос выбора профессии остро не стоял. Отец работал на нефтебазе, люди, меня окружавшие, трудились там, постоянно приходилось слушать разговоры о ней, и я решил пойти по стопам отца.

Московский нефтяной институт не считался тогда, как сейчас, престижным, куда рвались, получив аттестат зрелости. Располагался он на Большой Калужской улице, переименованной в Ленинский проспект, невдалеке от станции метро «Октябрьская». Здесь же находился Горный и другие инженерные институты.

Экзамены сдал без проблем, набрал больше проходного балла и стал студентом нефтехимического факультета. Специальность — инженер-механик по автоматизации нефтепереработки — считалась совершенно новой, поскольку на предприятиях нефтехимии применялись лишь приборы для замера температуры и давления.

Система контроля и анализа находилась в зачаточном состоянии, хотя идеи бродили в головах ученых и производственников. Необходимость автоматизации химического производства назрела, но теперь-то я понимаю, автоматизация тогда могла основываться только на механических и электрических системах, так как электроника едва начинала свой путь на заводах.

Студенческая жизнь началась бурно. Как всегда, резкий переход от обязательного посещения школы к необязательному вроде бы посещению института сыграл не очень хорошую шутку. Тогда ведь такого контроля за посещением, какой ввели позже, попросту не существовало. Староста отмечал в журнале присутствие студентов, редкий преподаватель перепроверял его. Конечно, мы тут же начали пользоваться предоставленной свободой, попросту прогуливали лекции. Уходишь из дома как бы на занятия, а сам в кинотеатр «Авангард» на Октябрьской площади в бывшей церкви. Или с друзьями идешь в парк Горького с пивными, благо он рядом с институтом. Чтобы в него попасть, даже не надо переходить на другую сторону Большой Калужской, не названной тогда Ленинским проспектом.

Студенческая жизнь захватила полностью. Особенно если учесть, что в мужских школах девчонки не учились, а тут мы оказались рядом с ними. Влюблялся часто и безнадежно. По вечерам устраивались танцы, хотя ходили на них бог знает в чем. Я, как писал выше, четыре года проходил в трофейном полупальто. Причем таких бюргерских размеров, что в него могло поместиться двое Лужковых, хотя я вырос далеко не худеньким. Но пальто висело, как на скелете.

Еле-еле одолел первый курс, что вполне понятно при таком отношении к учебе. Думаю, закончил только благодаря хорошей подготовке по математике в школе. В институте учеба давалась легче. Две ночи не поспишь, поучишь в круглосуточном режиме — и твердая троечка обеспечена.

В первом семестре платили за обучение. При Хрущеве высшее образование ввели бесплатное. В нашем институте выдавали всем студентам, кто учился без троек, стипендию. На первом курсе — 300 рублей, с каждым годом она повышалась.

Еще 300 рублей я подрабатывал дворником — метлой, ломом и лопатой. Вот и вся техника. Главное в работе дворника — рано утром подняться. Пока Бог еще спит, как говорила бабушка… Она много лет подметала двор. А когда постарела, ее должность перешла мне по наследству…

Метлы вязал сам, запасая загодя прутья. Метла — инструмент упрямый, даром, что ль, Баба-яга на ней в сказке летала. У каждой свой нрав. Если не стянешь как следует, то так запылит и умучит, что мочи нет.

Лом дал домоуправ. Это хороший инструмент, уважаемый. Требовал силы и ловкости. Разбивать острым концом ледяную глыбу или скалывать плоским краешком тонкий ледок на дорожке — подлинное искусство. Если держать наклон и силу удара, то кусочки выходят почти одинаковые и остаются на месте. Их легко отгрести. А основное в работе с ломом — получать удовольствие. Иначе не спорится. Таков закон. Но главным предметом гордости, оберегаемым пуще других, служила, конечно, снеговая лопата. Да не фанерная, что управдом выдавал, железом от кровли окованная. А сработанная отцом. Алюминиевая. Широкая, легкая и заточенная.

Домоуправ Василий Иванович, пузатый и строгий, приходивший следить за работой, очень меня за эту лопату уважал. Его пристрастие было — сосульки. Ничто так не возмущало, как если какую-нибудь не собьешь. Она могла упасть на голову прохожему.

Так и проработал, занимаясь в институте, покорный ваш слуга пять лет. Убирая собственный двор и пользуясь уважением окружающих. Не угас тогда еще давний престиж дворника. После революции пришедшие к власти большевики запретили само слово «дворник», будто бы унижающее человека. В двадцатые годы его называли «метельщик» или «уборщик». Но в народе уважение к дворнику сохранилось и после войны возродилось само собой, без всяких усилий со стороны власти.