Эстер Маркиш - Столь долгое возвращение…

Примерно в ту же пору приехал к нам мой брат, которому разрешили отбывать свою вечную ссылку вместе с нами. Опять-таки добрый знак в общем плане, но все-таки, в первую очередь, радость встречи, радость соединения после стольких лет разлуки: ведь брат был арестован весной 1938 года, пятнадцать лет назад! Для Шуры путешествие с Крайнего Севера в Казахстан, путешествие почти вольное, было событием необыкновенным, сказочным. Сказочно прекрасной показалась ему и наша Кзыл-Орда с ее солнцем, арыками, свежей зеленью и пивом, которое на Севере было недоступною роскошью. (Замечу в скобках, что, освободившись в 1956 году и вернувшись в Москву, Шура долго, больше года не мог пройти мимо лотка с мороженным, чтобы не купить брикета волшебного лакомства, о котором он мечтал и грезил в тюрьмах, лагерях и ссылках.)

Да, начиналась «оттепель». Слово это еще не было сказано. Его придумал Эренбург: так называлась его повесть, первое литературное произведение о первых шагах десталинизации. «Оттепель» Эренбурга была напечатана в журнале «Знамя» в мае 1954 года. Но еще до того, если память мне не изменяет, я прочитала в журнале «Новый мир» статью, которая прозвучала как удар грома. Это была невинная по теме и по названию рецензия Михаила Лифшица на книгу Мариэтты Шагинян «Путешествие по Советской Армении». Михаил Лифшиц — философ и эстетик, ученик знаменитого Георга Лукача (как известно, Лукач прожил в Москве с 1933 по 1945 год). До войны он занимал высокие посты в литературном, аппарате, но затем попал в опалу — и как еврей, и как слишком принципиальный, твердокаменный марксист, не соглашавшийся на уступки требованиям сталинской эпохи в развитии марксистской мысли. Я не знаю, с какой стороны, справа или слева, ненавидел он Сталина и сталинизм (понятия «правого» и «левого» в сегодняшнем российском понимании часто как раз противоположны одноименным западным понятиям), но всю силу ненависти, всю страсть оратора и публициста, вынужденного молчать и не год, и не два, а едва ль не десяток лет, Лифшиц вложил в удар по взбалмошной старухе Шагинян, в свое время заигрывавшей со всеми модными литературными, философскими, богословскими течениями подряд, а затем «образумившейся» и «перешедшей на твердые пролетарские позиции».

Названная мною выше книга Шагинян вышла в 1950 году. В 1951 автор получила за нее Сталинскую премию. Вдохновленная лаской вождя (все премии своего имени Сталин распределял самолично), Шагинян мгновенно подготовила второе издание, оперативно дополнив свои путевые впечатления невероятно холуйским даже по тем временем панегириком последнему гениальному творению вождя и учителя — брошюрке «Экономические проблемы социализма в СССР». Возможно, проворная старушка отхватила бы еще какое-нибудь поощрение бойкому и повадливому своему перышку, но, поскольку «нетленный гений» все же оказался и тленным, и бренным, Михаил Лифшиц воспользовался экономической и философской безграмотностью панегиристки, чтобы аккуратно смешать ее с навозом, а главное — чтобы косвенно, не называя священного еще имени, поставить под вопрос и предсмертные откровения самого гения. И это было главным в статье, которая переходила из рук в руки и зачитывалась буквально до дыр. Все понимали, что безответственная, как всегда, болтовня Шагинян — только повод, предлог. Впрочем предлог был удачный. Шагинян, как говорили в ту пору, «достойно представляла» целое поколение литературных мерзавцев, ревностно (и небескорыстно) поклонявшихся каждому из идолов, которых воздвигало начальство.

Между тем жизнь шла своим чередом, со всеми своими повседневными заботами и радостями. У меня родились внучка и внук. Внучка — в ссылке, внук на воле (жена Симона уехала рожать в Москву). А через две недели после рождения сына уехал в Москву и Симон. Вот как это получилось.

Еще осенью 1953 года дочь Вениамина Зускина, которая была сослана одновременно с нами, но в другую область Казахстана, получила из Москвы разрешение переехать в Караганду, чтобы продолжить занятия в строительном техникуме. Она сообщила нам об этом, и мы, все вместе, решили, что надо и Симону обратиться по тому же адресу и примерно с той же просьбой. И вот Симон написал на имя Хрущева, прося разрешить ему сдать государственные экзамены в любом университете, где есть отделение классической филологии, ссылаясь на то, что весь университетский курс был им успешно пройден, дипломная работа написана и защищена и лишь заключительные три экзамена, которые укладываются в какую-нибудь неделю-другую, отделяют его от законченного высшего образования. Ответа не было очень долго, и мы почти забыли об этом письме, тем более, что моя мама, которая увезла беременную жену Симона в Москву, рожать, сообщила нам, что наше «дело» пошло на пересмотр и что разные чины в разных инстанциях очень ее обнадеживают. Легко понять, как мы были взбудоражены и с каким нетерпением ждали новых вестей, уже не думая о прежних планах и надеждах.

В таком состоянии ожидания мы и находились, когда однажды, поздним вечером, вернее сказать — ночью (дело было после 12), к нам постучался сам спецкомендант Гавриков и объявил Симону, что его вызывает майор Бикинеев — на завтра, к самому началу рабочего дня. Ясно было, что случилось нечто необыкновенное, исключительно важное, раз роль курьера принимает на себя начальник спецкомендатуры собственной персоной да еще в такой неурочный час. До рассвета мы не смогли уснуть, прикидывая и так, и этак, за какою же все-таки надобностью вызывает Симона всесильный Бикинеев.

В 8 утра Симон был уже на втором этаже областного управления МВД, перед кабинетом Бикинеева, а я осталась у входных дверей: меня майор не звал, и часовой у входа меня не пропустил. Нет нужды объяснять, что я передумала и перечувствовала, пока ждала Симона. Он вышел через полчаса, и вид у него был растерянный и разочарованный.

— Ну? — бросилась я к нему.

Он протянул мне небольшой листок гербовой бумаги в разноцветных разводах. Это был печатный бланк, на котором значилось следующее:

«Отпускной билет

Выдан настоящий ссыльнопоселенцу Маркишу Симону Перецовичу в том, что Министерством Внутренних дел Союза ССР ему разрешен выезд в город Москву на 48 суток для сдачи Государственных экзаменов в Московском государственном университете».

Затем следовала дата и подпись Бикинеева.

Я поняла Симона без слов.

— Ничего. Не огорчайся. Езжай непременно. Дай Бог здоровья Бикинееву: не задержал тебя ни на миг. А пока ты будешь сдавать экзамены, нас освободят, вот увидишь!

Но у Симона были еще и другие экзамены — в школе, и эти экзамены надо было принимать, а не сдавать. К счастью их было немного, и вдобавок директор, стараясь помочь Симону, чем только возможно, поставил их в самое начало экзаменационного расписания. В последних числах мая Симон сел в поезд Ташкент — Москва. В одной руке он держал тощий и легкий чемодан, в другой — «Историю ВКП (б)»: единственным предметом, которого он опасался, была история партии — непременная участница всех государственных экзаменов во всех без исключения высших учебных заведениях Советского Союза. А про книгу, которую вез с собою Симон, говорили, что это самая удивительная книга на свете. Сколько ее ни читай, результат всегда один и тот же: раскрывая первую страницу, чувствуешь, что знаешь все наизусть, и это ощущение сохраняется до конца, но, едва перевернешь последнюю страницу, как мигом рождается уверенность, что ты ничего не помнишь.